Кроме мамы, страшнее всех и, несомненно, искреннее всех меня отчитала за наплевательское отношение к своему здоровью Татьяна Овечкина. Я и сам не ожидал от этой трепетной особы таких эмоций. Она даже всплакнула, грозя мне пальцем.
– Знаю я вас, мальчишек! – причитала она на лестничной площадке перед своей квартирой, из которой доносились звуки классической музыки.
Я знал, что классическая музыка бывает разной, но отличить одну эпоху от другой или композиторов никак не мог. Я думал о своей необразованности и слушал госпожу Овечкину только отчасти, самозабвенно кивая.
– Думаете, что вы бессмертны и вытворяете всякие глупости! Ты подумай только, как ты маму напугал! Она потом, как призрак, тут ходила, ни с кем говорить не хотела!
Я переключился с музыки на ее худое, напряженное лицо.
– Это потому что у нее, кроме меня, никого нет, – прошептал я сам себе.
– Что-что? – переспросила Татьяна Овечкина, но вдруг заплакала и убежала в квартиру, хлопнув дверью и отрезав от меня звуки надрывающихся скрипок.
Тогда я несколько оторопел, но вскоре понял, что она вообще много плакала, не только из-за меня. То и дело я видел ее бледное, застывшее лицо в окне, когда гулял во дворе или слышал мучительные завывания, когда проходил мимо ее двери. Иногда те же самые завывания раздавались в хоромах Ляльки Кукаразовой, что меня особенно настораживало. Татьяна Овечкина была более несчастной, чем свежеостриженная овца, и стыдилась себя и своего вида не меньше, как мне казалось.
– Депрессия, это называется депрессией, – деловито поведал мне Мирон, вешая какую-то чудовищную красно-синюю картину над своим матрасом. – В нашей психушке с ней быстро бы разобрались.
– Каким образом? – поинтересовался я, недоверчиво косясь на качающуюся громадину в хилых руках моего друга.
– Образом таблеточек, – ухмыльнулся Мирон и наконец попал петлей на гвоздь. – Во! Красота?!
– Да, очень красиво, – поморщился я. На черном фоне этот безумный и бесформенный полет фантазии выглядел весьма внушительно. – Откуда ты это взял?
– Прихватил тогда у тебя в больнице, – пожал плечами Мирон. – Врачи любят экспрессионизм и всякое такое непонятное.
– А ты любишь?
Мирон усмехнулся и загадочно промолчал. Потом он порылся в одном из своих многочисленных карманов и извлек оттуда баночку с розовыми пилюлями.
– Вот эти, кстати, похожи на то, что надо. Хочешь испробовать на несчастной? Но это так, методом тыка…
Я посмотрел на баночку, словно в ней был яд, молниеносно убивающий любое существо размером с хорошего бизона.
– Это тоже из больницы? – сглотнул я.