— Время неслось с неумолимой быстротой, — сказала миссис Коллинз, — месяц подошел к концу. Мужу надо было возвращаться в Нью-Йорк. Я последний раз была наедине с Пьером. Мы сидели в комнате, где камин и множество петухов, держась за руки на прощанье. Пьер говорил, что никогда меня не забудет. Я с ужасом представляла себе свою жизнь без него. «Приезжай снова, Аннабел Ли, — говорил Пьер, — прошу тебя, приезжай снова. Каждый год! Каждый год по два раза! Пожалуйста! И пиши мне! Можно, я тебе тоже буду писать?» Я дала ему адрес своей подруги, которой вполне могла доверять. — Теперь миссис Коллинз заговорила очень серьезно: — У нас оставалось мало времени, так мало времени. Мы сидели и глядели друг на друга, а потом надо было возвращаться в «Палм-Бич», к мужу, поэтому нам следовало выглядеть веселыми и довольными, чтобы у него не возникло подозрений. Мы с Пьером уговорились, что он уедет до нашего отъезда и что так будет лучше для нас обоих. На прощанье он поцеловал меня в обе щеки, потом быстрыми шагами вышел из зала, ни разу не оглянувшись.
Она умолкла, глядя прямо перед собой в стенку купе. И лишь после долгого молчания продолжила:
— На другой день мы вылетели через Париж в Нью-Йорк. Муж мой пришел в полный восторг от идеи ежегодно ездить на Лазурный берег. Ему там очень понравилось. Но больше мы так и не поехали.
— Почему? — тихо спросил я.
— Сразу после возвращения у мужа возникли трудности при ходьбе. Сперва он прихрамывал на правую ногу, потом начались боли. Он побывал у врача, он побывал у дюжины врачей, и они наконец выяснили, что у него.
— И что же у него было?
— Боковой амиотрофический склероз, — отвечала миссис Коллинз, — то самое, что было у Онассиса. Атрофия мышечной ткани. В ее наиболее злокачественной и неизлечимой форме. — Она допила свой бокал и протянула мне. Я снова его наполнил. — Мышцы отмирают одна за другой, — продолжала миссис Коллинз, — в развитии болезни наступают паузы, но они становятся все короче и короче. Болезнь может тянуться очень долго, прежде чем приведет к смерти. У Эрскина она затянулась на одиннадцать лет, — миссис Коллинз снова умолкла, теперь надолго. Потом сказала: — Первые годы болезни муж еще мог работать, он только ходить не мог. Пришлось ему пересесть в кресло на колесиках. У нас были, разумеется, сиделки, и санитары, и первоклассные специалисты. И сам Эрскин держался очень мужественно. И добросердечно. И вел себя самоотверженно. Несколько раз он даже предлагал мне слетать на Лазурный берег без него, но я не пожелала. Я просто не могла так поступить.