— А Мондрагон?
Должно быть, она унеслась мыслями куда-то далеко, потому что бросила на меня удивленный взгляд.
— Кто, простите?
— Ну, этот художник. Пьер Мондрагон. Он знал, почему вы больше не приезжаете?
— Ах, вы про Пьера? Ну конечно же знал. Он ведь с самого моего возвращения начал мне писать. Едва мы прибыли в Нью-Йорк, от него на адрес моей подруги уже пришло первое письмо. В письме лежала открытка, на которой он снова изобразил миндальное деревце. И к открытке — длинное любовное письмо, изумительное, первое из множества. Ему бы лучше стать не художником, а писателем. Мы переписывались регулярно, хотя и с длительными интервалами, поскольку, конечно же, болезнь мужа отнимала у меня очень много сил, душевных тоже. Пьер вполне понял меня, когда я объяснила ему причину долгого молчания между письмами, — миссис Коллинз снова отпила из своего бокала. — Время шло. Месяцы… Годы… Состояние Эрскина становилось все хуже. Теперь переписка с Пьером стала моим единственным утешением. Раз в год он посылал мне новое деревце… по одному в год. Я была в таком отчаянии, что не сразу и заметила, как Пьер силится скрыть свое собственное.
— А он-то почему был в отчаянии?
— Этот вопрос я и задала ему в одном из писем. Шампанское еще есть?
— Немножко, — и я наполнил ее бокал.
— Благодарю, мосье Руайан. Пьер был в отчаянии — я с большим трудом добилась от него ответа, — потому что картины его никому не нравились. Он писал их, писал, а покупать никто не хотел. У него были долги. Он проиграл один процесс, и долгов стало еще больше… Тогда я и отправила ему первый чек.
— Вы посылали ему деньги?
— А почему ж нет? Это был человек, которого я люблю. Это был человек, который любит меня. Он не принял мой чек, он переслал его обратно. Я подписала новый чек и отправила его Пьеру. И на сей раз он его принял. С тех пор он больше не отказывался брать у меня деньги, если попадал в затруднительные обстоятельства.
— А часто он попадал в эти самые обстоятельства?
— Несчастья словно преследовали его. С ним то и дело случалось что-нибудь ужасное. Дела у него шли все хуже и хуже… как и у бедного Эрскина, который к этому времени уже едва мог поднимать веки.
— Миссис Коллинз, так сколько же денег вы переслали Мондрагону?
— Ну, примерно несколько тысяч долларов, то ли пять, то ли шесть, то ли семь, я уж и не помню. Понимаете, ведь прошло целых одиннадцать лет… Последние четыре года Эрскин провел в специализированной клинике, домашний уход уже был для него недостаточным. Я сидела у него каждый день, сидела часами, до самой его смерти.