Приезжий, блеснув стеклами пенсне, задумчиво заметил:
— Она очень хороша собой.
— Ого! — воскликнул Кирло, — успел-таки разглядеть. А ведь только раз, и то среди дороги видел эту конфетку.
— У Юстины фигура хороша, — кисло, улыбаясь, проговорила женщина с подвязанной щекой, — я всегда завидую ее фигуре.
— Вы находите? — медленно процедил сквозь зубы пан Ружиц.
Пани Эмилия, видимо, почувствовав совершенную ее подругой неловкость, поспешила ее замять:
— Прости, Тереса, я еще не представила тебе нового нашего соседа. Когда он посетил нас в первый раз, ты хворала, не помню уж, мигренью или флюсом… Пан Теофиль Ружиц; панна Тереса Плинская, моя подруга и бывшая наставница моей дочери в ее детские годы. Если не ошибаюсь, я лишь второй раз имею удовольствие видеть вас в нашем доме?
— Да, сударыня, — учтиво поклонился гость, — я могу поздравить себя с тем, что в этой пустыне нашел такой дом, как ваш. Я очень признателен за это пану Кирло.
— Пан Кирло во всех обстоятельствах лучший наш друг и сосед.
— О я всегда был и остаюсь лучшим из людей, только — увы! — непризнанным.
— По крайней мере, в этом доме все обитатели его признают ваши достоинства.
Кирло, любезно поклонившись, поблагодарил, но все-таки сказал:
— К прискорбию моему, не все.
— Как не все? Но кто же?..
— Панна Марта, например, совсем их не признает, — с комической грустью пожаловался Кирло.
— О, Марта… Она так, бедняжка, озлоблена, вспыльчива.
— Панна Юстина…
— О, Юстина! Она так оригинальна…
— Супруг ваш…
— Мой супруг… Он нелюдим… так всегда занят… только и думает о своем хозяйстве и делах…
Она привстала и обратилась к Тересе Плинской, которая словно застыла, устремив восхищенный взгляд на блиставшее в тени пенсне пана Ружица.
— Пожалуйста, Тереса, дай мне немножко воды и брому: я чувствую, у меня начинается головокружение.
Тереса бросилась к туалету и в одно мгновение подала подруге все, что та просила. Пани Эмилия с присущей ей грацией взяла в одну руку хрустальный стакан, в другую — порошок, заключенный в круглую облатку, и, обратясь к новому соседу, сказала, как бы оправдываясь:
— Globus histericus… ужасно меня мучает… в особенности, когда что-нибудь встревожит меня… или огорчит…
Тут она проглотила порошок. Лекарство она глотала с тем же пленительным изяществом, с каким искусная танцовщица принимает кокетливую позу. И все же видно было, что она действительно страдает; рукой она сжимала горло и грудь, которую теснило нестерпимое удушье.
— Не облегчит ли ваше состояние свежий воздух? — спросил с состраданием Ружиц. — Если прикажете, я открою окно.