Илья уже привык к его восторженным взбрыкам и даже не слушал напарника — мели, Емеля. Каждую весну на путине он вроде бы терял способность слышать постороннее, переключался обостренным слухом на весенний птичий гвалт и свадебные пернаткины пенья. Неподалеку от их стана — многотысячное грачиное скопище: в ядовитой зелени ветлы черными шапками тесно и бессчетно лепились гнезда. Неумолчный грай крылатого поселения никогда не надоедал Илье, и он по их повадкам загодя определял непогодицу, добрую или сварливую весну. Нынче тоже рано грачи приступили к гнездам, еще по морозным утренникам, отчего открылась Илье в его угадках добрая уловистая весна — словно в воду смотрел. Многоголосый грай редко затухал даже ночами. А несколькими днями раньше прибавились к нему скрипуче-просительные голоса грачат — они всегда доспевали к селедочному кону.
Птичьи хлопоты, яркая зелень, солнце, ласковый ветер и добрый улов сельди ладно настроили Илью. Он на время даже забыл о вчерашнем пожаре на Крепкожилинском промысле, и наступивший нынешний день представлялся ему необыкновенно хорошим. Но известно: хвали утро днем, а день — вечером. Едва они вывернулись из-за песчаного откоса, поросшего густой щетинкой низкорослой ветлы, их глазам открылись строения промысла, и случившееся вновь припомнилось им.
— Теперь че же, к Ляпаеву, а? — обеспокоенно спросил Тимофей.
— К нему, стало быть, — подавленно отозвался Илья. — Поначалу, однако, сюда заглянем, все одно по пути.
— Можно и так, — согласился Тимофей.
С этого момента все пошло наперекосяк, будто кто-то свыше наслал порчу на землю, повредил очень нужный винтик в хорошо отлаженном механизме жизни. Промысел выглядел заброшенным — ни одной лодки у приплотка, ни человека на плоту. Лишь приблизившись к строениям, приметили ловцы ватажников в выходах и под вешалами — они снимали сушку, набивали ее в рогожные кули. Но и в выходах не было обычного многолюдья — что-то и тут приключилось. Не иначе как поуволили работных Крепкожилины.
Подогнали ловцы бударку к приплотку, закурили, выжидая. Но ни Яков, ни старик из конторки не показывались.
К тому времени причалил дед Позвонок с внуком да Кумар с десятилетним сыном — тощим и неимоверно вытянутым парнишечкой. Кумар тоже задымил от вынужденного безделья.
— Видать, у моря погоды ждем.
— Ждать — не устать, да было бы чего ждать.
Быть в неизвестности всегда тревожно и невыносимо, а тут прибавлялась ко всему прочему забота об улове и, стало быть, о заработке, о завтрашнем дне. Потому ожиданье у промысла стало вскоре нестерпимым.