— Пойдем? — Тимофей кивнул на конторку.
— Пош-шел он! — Илья метнул окурок за борт и зло сплюнул.
— Он-то пошел, а это куда девать? — резонно спросил Кумар и повел раскосыми глазами по бударкам с рыбой.
— Айда, Кумарка, — Тимофей поглубже затянулся махорочным дымом и тоже выбросил окурыш. Он, коснувшись воды, коротко шипнул и, покрутившись в тугой воронке на быстрине, утянулся водой под бударку.
— Эх, едрит в позвонок, и мне штолить с вами, — дед поправил на голове истертый треух, с которым не расставался даже в летнюю жарынь, не по годам спешливо взобрался на приплоток и не мешкая засеменил к конторке. Следом утянулись и Тимофей с Кумаром.
Как шел разговор с Крепкожилиными, Илья не знал и расспрашивать не стал, да и переговорщики, которые вскорости вернулись к своим бударкам, не были расположены к длинным речам. Даже дед Позвонок позабыл свое потешное речение, которое был горазд вставлять всякий раз, о чем бы мужики ни толковали промеж себя.
— Сходили за отказом, — зло процедил сквозь зубы Тимофей. Был он крайне расстроен и почти весь путь от Маячненского промысла до Ляпаевского пребывал в молчании и тягостном раздумье. Илья чувствовал состояние напарника, не донимал его расспросными словами, прикидывал, сколько сейчас ловцов съехались на Синеморский промысел, и засомневался, что все смогут сбыть рыбу Ляпаеву.
И Тимофей Балаш о том же мыслил, но лишь применительно к себе. Его не заботило, что кто-то, помытарившись до вечера, вывалит закисшую рыбу за борт, что путинный день обернется пустым, беззаработным. Тревожился Тимофей за себя, потому как с каждым днем близился конец весенней, самой добычливой, поры, а вместе с отведенным для добычи временем таяли и его, Тимофеевы, надежды на легкодоступный прибыток невеликих в общем-то капиталов, но его, личных, которые он, наслышавшись всяких небылиц, вложил в дело и надеялся ну хотя бы удвоить их по перворазу. Обстоятельство это попервоначалу он объяснял невезучестью, потом стал винить Крепкожилиных, устанавливающих не в меру малые цены. Тимофей был уверен, что на торг не ездят со своей ценой, что даже скупщик не всегда волен навязать свою волю, что спрос всему голова и избыток или недостаток товара и цены определяет базар, нужда. Но поскольку последнее слово за тем, кто платит деньги, то и вся вина за ним. Вот почему Тимофей винил Крепкожилиных.
Но сегодня, пока парусную бударку еле приметно гнало ветром встречь воде и неизвестности, которая поджидала ловцов на Ляпаевском промысле, пришел Тимофей к мысли, что не скупщики виною бедам, а кто-то из ловцов: спалил ледяной бугор, вот и расплачиваются работные люди. Так думал он оттого, что в душе был и оставался хозяйчиком и если еще не стал ну хотя бы малюсеньким рыбопромышленником, то не в том причина, что характером не вышел или устремлениями. И тем и другим Балаш доспел, да и ехал он в понизовье с определенным прицелом — разжиться. Но до осуществления этого намерения пути было столько же, что и в самом изначалии, если не больше, что раздражало и бесило его. И он стал винить уже не судьбу, не хозяев промысла, а Илью, который необдуманно ввязался в ненужную перебранку с Яковом; Андрея, неизвестно зачем встревающего не в свое дело; Ивана Завьялова, который, вместо того, чтоб хорошо заработать и вернуться домой при деньгах, встает в заступку за Гриньку; поджигалу, если слухи верны, за то, что лишил возможности Крепкожилиных скупать у ловцов сельдь. Потому-то и сидел он, сумрачно насупившись, и колко оглядывал ловцов, искал выхода из той ловушки, которую сам себе состроил. Но высвета из тупика не видел. Спешный в напраслине, которую возводил на ближних, возмущал себя, побуждал к действию, но в ясности эти действия ему не виделись, и он в бессилье злобился еще пуще.