Раздеваясь в горенке, Яков слышал пьяное мычание отца:
Тетка Меланья
Сумлительная баба,
По двору ходит,
Руками разводит.
Ой, горюшко-горе,
Руками разводит.
Алена уже лежала в постели. Яков нырнул под одеяло и будто ожог почувствовал от прикосновения к молодому упругому телу жены.
3
А в это время, прячась в тени камышовых изгородей, волком озираясь по сторонам, от забора к забору пробирался к своей мазанке Макар Волокуша.
Холодом сводило лицо и руки. Спина и ноги ныли от усталости. Чем ближе подходил Макар к дому, тем тяжелей казалась ему ноша. Одолевая длинную дорогу, ему не раз хотелось отдохнуть, но Макар не позволил себе этого, потому как знал: остановись он на минутку, дай передышку ногам, присядь в сугроб — и уже не подняться, не увидеть дома, Прасковью, детей…
Он переборол себя, дошел. У калитки, сколоченной из просмоленных обломков старой бударки, Макар остановился, прислонился к невысокому, по грудь, камышовому забору, затих. Чутко вслушиваясь в ночные звуки, проследил за улицей. Не заметив ничего подозрительного, успокоился.
Где-то по соседству надрывно прогорланил петух, ему ответил другой, а вскоре проснулся весь полуночный петушиный хор. Налетел колючий ветер. Зашептали камышинки на повети, застонали заборы, с чьей-то крыши сорвалась доска и звонко ударилась о мерзлую землю.
Макар вошел в мазанку. В углу перед образами коптила лампадка. Огонек ее трепыхался, отчего иконы сложно оживали. Левый глаз божьей матери почернел от копоти, другой неестественно блестел в сумраке мазанки, и Макару показалось, что она, грустно раздумывая о чем-то, прищурилась одним глазом и (неодобрительно смотрит на него. Он машинально перекрестился, зашептал молитву.
Потом вытянул из-за пояса топор, упрятал его под лавку, сбросил с себя вместе с полушубком тяжелый, затвердевший, как колотушка, мешок, присел у стола. Руки непослушно дрожали; и по этой причине он долго не мог закурить.
Когда успокоился малость, отодрал мешок от повлажневшего полушубка, спрятал ношу под печь — подальше от глаз, повесил в запечье полушубок на крупный граненый шпигорник, опять опустился на длинную, до блеска отполированную детскими штанами, скамью. Шел — думал об отдыхе, о сне, а добрался вот — и спать не хочется. Сквозь клубы табачного дыма, плававшие в воздухе слоистыми волнами, окинул взором мазанку.
На широкой печи, застланной чаканкой и старым тюфяком, сшитым Прасковьей из цветастых лоскутков, спали дети. У края лежал старший — Николка. На масленицу ему одиннадцать стукнет. Уже большой, и сам это чувствует. На днях сказал матери: