Присутствие Глафиры давало ей возможность подолгу быть с Мамонтом Андреевичем, но оно же лишило возможности ей слушать, а ему говорить те слова, которые ему надо было сказать, а ей, Пелагее, приятно было слушать.
И потому, когда Глафира однажды ушла под вечер из дому и Пелагея осталась наедине, оба почувствовали, что сейчас многое может проясниться и разрешиться. Ляпаев сидел в кресле, у стола, просматривая «Астраханские ведомости», но читать ничего не читал, ибо мысли его снова вернулись к тем дням, когда они селились тут вдвоем. Ему даже подумалось, что, не будь Глафиры, все давным-давно разрешилось бы и жили бы они мужем и женой.
Убрав со стола, Пелагея ушла в свою боковушку, но оставаться одна не могла. И тут, в гостиной, куда она вернулась, не находила себе ни места, ни занятия хотя в рассеянности что-то передвигала, переставляла, поправляла…
— Сядь, Пелагеюшка. — Ляпаев отложил газету. — Что мечешься, ровно в клетке. Будто сторонний человек живешь. Весь дом твой, и я — твой. Только слово скажи. Или возраст мой помеха? Мол, седни обвенчался, а назавтра скончался… А?
Пелагея, присевшая было на край дивана, при этих словах снова встала, прошлась к окну и обратно. И вдруг остановилась за спиной Ляпаева, затихла. И он не шелохнулся, тяжело дышал, отчего вздрагивали окрылки ноздрей. Жилистые руки его, с колечками густых волос на суставах пальцев, застыли на столе, и весь он выжидательно напружинился, будто вслушиваясь в самого себя.
Сначала ему подумалось, что это только мерещится, и уже несколько потом он понял, что это не игра воображения, а явь: Пелагея со спины положила руки на его плечи и склонилась к его голове. С минуту он не мог шелохнуться или сказать что-либо. Сердце колотилось в груди, в голове начался звон, и в висках словно молоточками застучало. Ляпаев и сам поразился немало такому состоянию. Боясь спугнуть Пелагею, он скрестил на груди руки и положил свои ладони на ее — холодные и жесткие. Склонив голову, подался правой щекой к ней, и его будто обожгло — Пелагея мягкой пылающей щекой коснулась его лица.
…Они сидели рядышком в полутемной гостиной, без огня.
— Нехорошо-то получилось… — отводя взгляд, шепотом говорила она.
— Все хорошо, Пелагеюшка, — отвечал он тоже вполголоса и гладил ее руку своей. — Теперь ты моя жена, и все будет хорошо. — Ему нравилось это простое слово, и он с удовольствием повторил его еще раз: — Хорошо, Пелагеюшка.
— Вы пока никому ничего не говорите, Мамонт Андреич.
— Во-первых, обращайся ко мне только на ты…
— Как же… не смогу я.