— Вы когда-нибудь любили, мастер Ганс? — неожиданно спросил Мор, глядя на картину. Гольбейн затаил дыхание, сглотнул, но Мор и не ждал ответа. Он продолжил, как бы размышляя вслух: — Не знаю почему, но этим утром я вспомнил свою первую любовь. — Гольбейн не верил своим ушам. Мор, человек большого такта, прекрасно умеющий вести себя в обществе, никогда не говорил о чувствах. Это прозвучало нереально. — Мне исполнилось шестнадцать… Я только что вышел из университета… Начинал в Нью-Холле барристером… Был полон надежд на будущее… И тут увидел ее. Были танцы, и напротив меня очутилась самая красивая девушка на свете, с самой обворожительной улыбкой. Она приехала к дяде из Норфолка. Меня как молнией ударило. Я горел с головы до ног. Если бы это было возможно, я бы женился на ней тут же. — Мор помолчал, словно подбирая слова. — Из этого, конечно, ничего не вышло. Пара поцелуев украдкой. Несколько свиданий и писем. Ее дядя выставил меня сразу же, как только что-то заметил. Он увез ее в Лондон и заключил помолвку с более выгодным женихом, неким молодым соседом из Норфолка, недавно получившим образование. Моему отцу в недвусмысленных выражениях было сказано, чтобы я перестал с ней встречаться. Какое-то время я думал, что у меня разорвется сердце. Но выжил. И никогда ее больше не видел, хотя, разумеется… — он кивнул на изображение Елизаветы Донси, как бы объясняя, почему сейчас рассказывает эту историю, — …намного позже назвал свою чудесную дочь ее именем. — Он отвернулся от полотна и посмотрел Гольбейну прямо в глаза. — Разумеется, я был молод и глуп и переживал чрезмерно. Даже хотел стать монахом. Но через год меня тоже женили, и в конце концов я полюбил свою жену. Да и вторую жену. Я тогда и представить себе не мог, какое прочное счастье может дать семья. — Он мягко рассмеялся. Гольбейн не мог отвести от него глаза. Мор смотрел пристально, как хищное животное, гипнотизирующее кролика, и художник почувствовал угрозу. — Ведь бури чувств не доводят до добра, не правда ли? Но тогда я был еще слишком молод, чтобы понять то, что раньше или позже понимают все взрослые. Настоящую радость дает только целомудрие.
В окно снова ударил дождь. Гольбейн с облегчением скосил глаза на потоки воды между мокрым плющом. Он пытался согнать жар с лица. Ему это удалось не лучше, чем отбросить воспоминания о теле Мег на предательски мятых простынях в спальне прямо за спиной Мора, видных через дверь, которую он забыл закрыть. Если бы он не был уверен, что Мору ничего не известно о том, как он провел эту ночь, можно было бы подумать, что все раскрыто и его предупреждают. Он ничего не знает, говорил себе Гольбейн. Не может знать. Но ему было бы легче изображать невинность, не знай он, что Мор не хуже его самого умеет разгадывать чужие тайны.