Глаза мастера Ганса жадно сверкали. Я впервые заметила: его бриджи и рубашка умело, аккуратно, но штопаны-перештопаны.
За обедом, несмотря на пасмурную погоду и спартанские пятничные блюда, мастер Николас был возбужден не менее мастера Ганса. Они сидели рядышком в конце стола, улыбались и, поглощая карпа, оживленно шептались по-немецки, испытывая терпение госпожи Алисы, хотя она всячески старалась этого не показывать.
В воскресенье, седьмого февраля, отцу исполнялось пятьдесят лет. Мы намеревались отпраздновать круглую дату демонстрацией хотя бы одного портрета, но поскольку ни один не был готов и большинство моделей не написаны, мы просто помолились утром за успех переговоров с французами, и они уехали. Мастер Ганс спрятал свои картины — скорее всего под кровать или в комнату мастера Николаса. Мастерская опустела (остался только череп, он забыл его под столом), как, впрочем, и весь дом. Отец поехал в Гринвич, где заперся с французскими посланниками и кардиналом Уолси — своим важным, высокомерным, хитрым, ловким, жадным, умным хозяином, который, закутав упитанное тело в алое облачение, нацепив саблю и надев красную кардинальскую шапочку, все время нюхал апельсиновые ароматические шарики с уксусом и травами, защищаясь от запахов и ядовитых испарений, исходящих от простых людей. Уилл Ропер в основном находился с отцом, исполняя обязанности его специального секретаря. Даже Уильям Донси частенько наведывался в Гринвич. Молодым женам оставалось довольствоваться обществом своих новых родственников (которые все, как один, теперь, когда они были в положении, проявляли к ним неожиданно страстный интерес).
Дни обещали быть спокойными, в доме остались только госпожа Алиса и слуги. Жизнь складывалась неплохо, и я не возражала против того, чтобы уединиться со своими мирными мыслями о близком блаженстве. Мне уже не надо думать о западной сторожке, не надо украдкой бегать в Новый Корпус. Я могла в свое удовольствие читать, вышивать и в сухие весенние дни ходить на прогулку. Но мне не хватало мастера Ганса.
Итак, после влажной весны, в начале жаркого лета, когда появились первые сообщения о потной болезни, в доме находились всего две женщины (молодой Джон и Анна Крисейкр, пропадавшие в классной комнате, не в счет).
Я знала о последней вспышке потной болезни в Лондоне не понаслышке. Когда мне было четырнадцать лет и Джон Клемент еще состоял на должности моего учителя, она молнией ударила в наш дом на Баклерсбери. Эндрю Аммоний продержался двадцать часов — он метался в бреду на темном чердаке, а мы метались за врачами, холодным питьем и примочками, — но большинство людей погибали в первый же день, иногда за один час: болезнь растворяла их в жару и обильном поту, вызывая жажду и бред.