– Я не могу этого сделать. Прошу вас. Я не могу, – продолжала сопротивляться Эдит.
Леди Шарп положила руки на клавиатуру. Взгляд сэра Томаса был тверд и настойчив.
– Когда мне что-то не нравится, то я просто закрываю глаза. Безотказная штука. Может быть, попробуете? – предложил англичанин.
И тогда Эдит поняла, что станцует вальс с сэром Томасом Шарпом, баронетом.
– Я не хочу закрывать глаза, – ответила она. – Я хочу, чтобы они были открыты.
Раздались звуки чарующей мелодии, и рука Эдит легко легла на руку сэра Томаса. Это касание заставило ее вздрогнуть, и танец – их вальс – начался. Плавно скользя и твердо поддерживая ее спину, он вел ее в этом волшебном танце. Они не отводили друг от друга глаз, и на его лице было выражение уверенности и… радости? Было видно, что он получает от этого танца истинное наслаждение. И она тоже.
Пламя на длинной белой свече, которую он держал в руке, колебалось, но не гасло, подтверждая его мастерство танцора. Ее рука в его руке, его улыбка, изящество с котором двигался он сам и заставлял двигаться ее. Она чувствовала, как меняется. То взаимное притяжение, которое они почувствовали в конторе ее отца, росло и все сильнее связывало их вместе, пока они плавно скользили по залу. Идеальная пара. Лица зрителей казались размытыми, и правила хорошего тона больше никому не были нужны – они находились в своем частном мире, в котором не было никого, кроме них двоих. По крайней мере, до того, как прозвучали последние звуки музыки и все закончилось.
Свеча сэра Томаса все еще горела, и полностью изменившаяся Эдит загадала тайное желание и задула ее.
Она ни за что бы не произнесла это желание вслух, но удовлетворенная улыбка сэра Томаса и его изящный поклон беззвучно ответили на него «ДА».
А потом сестра сэра Томаса встала из-за инструмента и вышла из комнаты. Еще раз нежно взглянув на Эдит, англичанин последовал за ней. И забрал с собой сердце девушки.
Он это хорошо понимал.
Почти сразу же после…
Картер Кушинг стоял перед зеркалом в своем клубе. Перед ним на столе был прекрасный завтрак, состоящий из яичницы с ветчиной, кофе и маленького бокала портвейна, и лежали бритвенные принадлежности. Камердинер, некто Сэндиш, только-только завел фонограф, и теперь он играл старую сентиментальную мелодию, которую обычно напевала его дорогая почившая жена. У нее был такой восхитительный голос – он обожал, закрыв глаза, слушать, как она поет Эдит колыбельные. Или читает ей. Детская была для него местом, где он отдыхал от забот жесткого мужского мира – мира, который он старался не закрывать от своей упрямой дочери, потому что понимал, что она настроена завоевать его. Но в данном конкретном случае он должен ее защитить… если только она нуждается в защите.