Смешанное чувство одиночества, давней, незаживающей обиды и чего-то еще, непоправимо потерянного, захлестнуло его…
Сложив на коленях усталые руки, стесненно дыша, он долго сидел, не шевелясь, уже упрекая себя за то, что поддался какому-то наваждению и, ничего не сказав дочери, удрал сюда.
С крыльца ему открывалась почти вся деревня: и лесная сторона, и заречная, и подгорная. Овраг разделял улицу пополам, дальше она полого взбиралась в гору, упираясь крайними домами в низкорослый лесок, охваченный сейчас неярким багрянцем осеннего увядания.
На земле уже хозяйничали сумерки, а березовые рощицы были еще полны золотого предзакатного света; но вот и они погасли, как только солнце затонуло в глубине степи. В деревне сразу стало неприютно и тоскливо, потянуло откуда-то сырым, промозглым ветерком, и, потревоженные им, зашуршали у ног Корнея сухие листья.
Нужно было подумать о ночлеге — поспешить в Приречье к Ксении, которая, наверное, всполошилась и ждет его, или остаться в Черемшанке и заночевать у сестры.
В избах затеплились жидкие огоньки керосиновых ламп, все погружалось в рыхлую, ненастную мглу. Деревня затихла, лишь кто-то долго искал в потемках заблудившуюся овцу: «Машу-у-ня! Ма-шу-у-ня!»; рядом в проулке тягуче заскрипел ворот колодца, лязгнула железная цепь, захлебнулось ушедшее в воду ведро; шаркающе проволочились по дороге шаги, — видно, ходил за водой старый человек; оглушительно хлопнула дверь. И когда отстоялась тишина, взмыл над притихшей деревней ликующий девичий голос, поддержанный сиплыми вздохами гармони:
Мне хорошо, колосья раздвигая,
Прийти сюда вечернею порой…
В соседнем темном доме заплакал ребенок, умоляюще, измученно просила женщина: «Ну перестань, миленький! Что с тобой?.. Не плачь, ну не плачь, кровипочка моя!» Заунывно, как в пустую бутылку, посвистывал ветер; шумели кусты в овраге, куда теперь, казалось, стекала вся гущина непроглядной тьмы, шумела за огородами река; щемила сердце все дальше уносимая радостными подголосками песня…
Корней снова скрутил цигарку, затянулся до слез, до надсадного, с хрипотцой кашля, и с первым глубоким выдохом будто отлегло что-то от души. Он курил и с грустью думал, что жизнь его вроде прошла зря, если после стольких мытарств он стоит как потерянный на бездорожье, никому не нужный, как вот этот бесприютный, брошенный всеми дом…
Он не заметил, как подошла к крыльцу дочь, и вздрогнул, услышав ее встревоженный зов: — Тятя? Ты?
Она щелкнула кнопкой электрического фонарика, резкий свет ударил Корнею в лицо, и он сердито крикнул: