Поздоровавшись со всеми, незнакомец попросил Пробатова выделить лошадей, чтобы привезти для приюта дров. Он сказал об этом так спокойно и просто, словно был заранее уверен, что Пробатов не только не откажет ему, но что выполнять такого рода просьбы является его прямой обязанностью.
— Это что еще за такой приют? И на каком основании… Мужики не дали ему договорить, загалдели, перебивая друг друга.
— Да это нашенский учитель, Иван!
— Сирот набрал и всякому делу их обучает! Пробатов не сразу все понял, а разобравшись, не сразу поверил:
— Как так? Выходит, сам по себе их собирал? Или кто дал тебе распоряжение такое?
— Сам по себе, — сказал учитель и даже заулыбался, словно речь шла невесть о каких пустяках. — А разве Советская власть запрещает помогать бездомпым детям?
— Советская власть для того и родилась, чтобы всем хорошую жизнь сделать! — нравоучительно и строго сказал Пробатов. — Но что будет, если каждый начнет свою частную лавочку открывать? Давай-ка становись на учет, пристраивайся в ряд. Порядок должен быть!
Учитель не обиделся, не полез на рожон.
Если будет от этого польза, я согласен! Пишите. Ну пишите!
Пробатов багрово, до ушей покраснел: писать он не умел и еле расписывался, ставя коряво букву за буквой. Но учитель оказался отчаянно понятливым человеком.
— Хотите, я вас в два счета грамоте обучу?
— Л если я окажусь чурбак чурбаком?
Он страшился этого больше всего на свете: а вдруг он не сумеет справиться с тем, что даже ребятишки схватывают па лоту? Но еще больше пугала его собственная беспомощность — душа светила и пела, мог зажечь и повести за собой людей, а глаза будто застилала липкая темь. «Учи-тель словно глядел ему в самую душу, подзадоривали выкриками мужики, и Иван согласился на эту стыдобушку.
— Ну ладно, авось сквозь землю не провалюсь!
И с тех пор, отдавая день заботам и хлопотам, он до поздней ночи засиживался с Бахолдиным в Совете и, старина, правильно держать в непослушных пальцах карандаш, выводил буквы или неторопливо, нараспев читал: „Мы не рабы. Рабы не мы“.
С каждым днем он чувствовал себя увереннее во всех долах, сам терпеливо разбирал пришедшие из укома бумажки и вскоре бойко, размашисто выводил свою фамилию.
Всем был хорош Алексей Макарович, но, как заговоришь с ним о том, что ему тоже надо обязательно быть в партии, — кому же в нее вступать, как не таким людям! — он умолкал или отнекивался. Однажды Пробатов даже рубанул напрямик:
— Может, у тебя грех какой в прошлом есть, так ты скажи, мы незлопамятны, мстить не будем!
Нет, оказалось, ничего такого за душой не водится, просто он считает, что в партии люди должны быть особенные, даже героические, а его призвание скромное — поднять на ноги ребят. Пробатов тогда перестал его донимать: придет время, сим запросится.