— Дедунь, зачем же берешь эту щербатую, вот сколько хороших?
Дед хмыкнул:
— Каша не щи, не вытекет.
С этими словами он поддел из чашки большой оковалок каши. Ел неторопливо, дуя на горячее. Мы с Мишкой обжигались, боясь отстать друг от друга.
Теперь, уже на восьмом десятке лет, когда я вижу, как жена уговаривает маленькую внучку съесть очередную ложку каши или супа — не могу не вспомнить без улыбки, с какой скоростью работали мы ложками за обеденным столом в нашей многодетной крестьянской семье. Какие там уговоры! Время от времени слышался лишь сердитый отцовский возглас: «Не торопись…»
Первым из-за стола встал дедушка. Вытерев ладонью рот, он расправил под пояском рубаху, трижды перекрестился, глядя на образ Божьей Матери, перед которой бледным огоньком мерцала лампада.
— Ну, с Богом.
Маленькая стрелка старых, засиженных мухами ходиков показывала шесть часов. К дому уже должны подъехать подводы моршанских мужиков. Сережа, который все время нетерпеливо поглядывал в окно, вскрикнул:
— Едут! — и, подхватив котомку, собранную мамой в дорогу, выскочил из избы.
Мать с трудом сдерживала слезы, глядя на сына, усевшегося на телегу рыжебородого Данилы. Перебивая друг друга, мама и бабушка напутствовали его, целовали, предостерегали. Рядом с Сережей сел дедушка. Мы с Мишкой вскочили на телегу, когда лошади уже тронулись.
Зная моего деда как страстного лошадника, любителя быстрой езды, Данила нахлестом ременных вожжей перевел гнедого на рысь.
С версту мы ехали молча. А когда выехали на пыльную проселочную дорогу, уже недели две не видевшую дождей, по обе стороны которой начинали колоситься зеленые разливы ржи, дед крикнул Даниле:
— Стой!
Тот круто осадил гнедого, и мы с Мишкой соскочили с телеги. Дед слазил медленно, жалуясь на поясницу. Подойдя к Даниле, он протянул ему бутылку водки, вытащив ее из котомки Сережи. Когда он успел ее туда положить, мы и не заметили.
— Еще раз прошу, Данила, помоги моему внуку, когда он устроит свои школьные дела. Пристрой с кем-нибудь из знакомых мужиков, кто поедет в Пичаву.
Слово «знакомых» он произнес с каким-то нажимом, и, кажется, до Данилы это дошло.
— Все понял, дед Михайло, сделаю по совести.
— Скажи этому человеку, что дед Михайло в долгу не останется.
Попрощавшись с Данилой, дедушка подошел к Сереже, долго молча смотрел ему в глаза, поцеловал в лоб и дрогнувшим голосом сказал:
— Не робей, Ломоносов… тот тоже деревенский был.
Мы стояли посреди дороги до тех пор, пока подводы не скрылись за выступающий клином громушкинский лес. Прислонив ладонь ко лбу, заслоняя глаза от яркого солнца, дед еще долго смотрел в сторону, где в верстах трех находились наши делянки: три десятины ржи, добрый клин гречихи и длинная полоска проса.