— Ждите, я скоро приду. У вас дело хорошо идет.
Когда все трое ушли, Сережа сказал:
— В шинок отправились.
На старом российском базаре испокон веков существовала традиция: при встречах друзей, хороших знакомых и близких сердцу людей считалось скаредностью не выпить по шкалику, а то и по два. При крупных куплях-продажах ставили четверть…
Когда довольный дед с мужиками вернулся, овощей в корзинах оставалось на донышке. Но тут настроение у него испортилось на целый вечер. К нам подошел слывший на все село как беспробудный пьяница и мелкий воришка Никита Клюшкин. Ни одно раскулачивание не проходило без него, активного члена комбеда. Года три назад он проиграл в очко свою масластую клячу и теперь вынужден был отдавать надел земли в аренду. На его лице сияла блаженная улыбка, в которой сквозило какое-то злобное превосходство.
— Что, Михал Иванович, с торговли орловскими рысаками перешел на огурцы с помидорами? — хихикнул он так, словно вопросом своим «угодил в яблочко».
Эти слова затронули у деда самое больное место, он даже побагровел лицом, не сразу найдя ответные слова. Но, в конце концов, жестокие, полные праведной злости, они пришли сами собой:
— Зато тебе повезло, ворюга безлошадная. Из вонючей норы с клопами и тараканами перешел в крестовый дом священника с шестью окнами и застекленной террасой. Но не радуйся, Бог все видит, он во всем разберется. Лафа твоя уйдет, как и пришла. А вот меру пшена и мешок муки, которые я два года назад дал тебе, чтобы спасти от голода — ты мне вернешь. Этому есть свидетели.
Упоминание о старом долге словно раздавило комбедовца. Он как-то сник и попятился назад.
Из толпы, где мужики выторговывали у цыган пегого мерина, кто-то громко бросил:
— Дед Михайло, а ты не узнаешь на нем картуз раскулаченного Степана Паршина? Степан покупал его перед тем как ехать к венцу.
Тут Клюшкин не выдержал и юркнул в толпу, скрывшись за ларьками.
Оставшиеся десятка два огурцов и помидоров дедушка высыпал в мешок рыжебородого моршанина:
— А это вам завтра в дорогу.
Как и условились с вечера, дедушка с Сережей пришли в избу из землянки в начале шестого утра. На шестке уже парила из чугунка каша-сливуха.
Ложась спать, мы с Мишкой попросили бабушку, чтобы она разбудила нас: уж больно хотелось проводить брата в город. Однако заслышав скрип двери и кряхтенье деда, мы сами соскочили с печки, кое-как умылись. Мама позвала всех за стол, посреди которого уже стояла большая обливная чашка, куда бабушка вывалила из чугунка кашу. Из кучки деревянных ложек, высыпанных бабушкой, я успел выхватить отцовскую, за которой мы с Мишкой всегда охотились. Не крашеная, длинненькая, глубокая и ухватистая, она заметно отличалась от остальных. Дед зачем-то взял щербатую. Мишка удивился: