Года через два, после смерти дедушки, бабушку сватал какой-то вдовец. Жил он где-то на другом конце села, плохого о нем люди не говорили. Бабушка колебалась и решила на исповеди у священника рассказать о своем житье-бытье. Он внимательно выслушал ее (а бабушке было всего 26 лет) и посоветовал не торопиться, а заняться святым делом: принимать у рожениц детей, подучившись у старой повитухи бабки Василисы — прихожанки сельского храма. Священник даже пообещал при случае замолвить за бабушку слово. Так она и поступила. Ее усердие, чуткость и прилежание бабка Василиса оценила сразу же.
А когда ее сыну, Егору, исполнилось четыре года, бабушка начала принимать роды уже самостоятельно, и никто не бросил даже малого упрека в ее адрес. Авторитет бабушки как народной акушерки рос не только в пределах села, но, случалось, за ней приезжали на рысаках из соседних сел и деревень Моршанского уезда. Прожив более 70-ти лет, замуж она второй раз так и не вышла.
И так продолжалось до тридцать первого года, года сталинской сплошной коллективизации, до «раскулачивания» работящих и крепких крестьян, их высылки на каторжные Соловки, на Колыму, в Магадан… И таких были миллионы.
В пятилетием возрасте мне отчетливо запомнилась демонстрация и митинг в связи с празднованием одиннадцатой годовщины Октябрьской революции.
Осенью, с наступлением холодов я спал с бабушкой на печке. Когда засыпал, она, стуча посудой и грохоча чугунами, еще возилась на кухне, а когда просыпался, то бабушка уже была во дворе у скотины, кормила кур, поила теленка.
Однажды, проснувшись, но еще не открывая глаз, я услышал музыку. Стал напряженно прислушиваться. С каждой минутой все громче звучал оркестр. Вбежавший в избу Мишка заскочил на предпечник и стал дергать меня за штанину.
— Ванча, вставай скорее. Идут… с Солчина и Буховки идут. Народу тьма-тьмущая…
С этими словами брат метнулся из избы. Я соскочил с печки, натянул на босу ногу сапоженки, накинул на плечи вытертое пальтишко и, не найдя картуза, выскочил на улицу.
Со стороны Буховки под уклон двигалась разноцветная людская колонна. Впереди плыл духовой оркестр. Медные начищенные трубы сверкали на солнце. Посреди первой колонны демонстрантов два здоровенных парня в буденовках и в длинных серых шинелях на штыках самодельных деревянных винтовок несли огромное чучело, похожее на человека лишь тем, что у него были две кривых коротких ноги, обутых в ботинки на высоких каблуках. Кисть одной руки засунута в карман жилета, сшитого из коричневого тряпья, кисть другой — покоится на огромном животе, на который свисает с шеи надраенная медная цепь. Галстук-бабочка из черного ситца изобличал богатого западного капиталиста. На голову чучела водрузили высокий черный цилиндр, склеенный из картона. Ниже живота висела бирка с надписью, сделанной черным колесным дегтем. Букв я еще тогда не знал, но всем существом своим скорее почувствовал, чем понял, что это очень плохой человек. И за черные дела буржуина ему воткнули в живот два штыка.