. Схематичные, неопределенные, зловещие, как призраки.
– Что ты собираешься предпринять насчет них? – спросила мать вчера вечером.
– Ничего. – Даже отвечая, Робин понимала, что это неправда, как бы ей ни хотелось обратного.
Мать размешивала мясную подливку в чашке на кухонном столе, и Робин увидела, как мама глубоко вздохнула, подавляя естественную реакцию. Момент миновал, и мать снова принялась размешивать подливку. Она явно пыталась подобрать нужные слова.
– Ну что же, – наконец сказала мать и поставила подливку в центр стола. – Может быть, не сейчас. Может быть, потом, когда ты обустроишь свою жизнь.
Робин выслушала слова матери и сделала вид, что размышляет над ними, прежде чем ответить, осторожно, но с некоторым чувством:
– Да, может быть, немного позже. Возможно, уже скоро.
Разговор закончился, когда подали обед.
Он слышал ее где-то на заднем плане. Тихий, жалобный звук, как чириканье птички на подоконнике. Это поразило его. Дин никогда не слышал, как она плачет. Первый (и до сих пор последний) раз, когда он видел ее, она была немой из-за подключенных к ней трубок и аппаратов. Когда ее доставали из материнского живота, не было никаких раздраженных воплей, лишь скорбное молчание. Этот новый звук одновременно встревожил и ободрил Дина.
– С ней все в порядке? – спросил он у Розы.
– Да, все прекрасно. Просто она хочет, чтобы ее обняли. Правда, солнышко?
Он слышал, как Роза наклонилась ближе к жалобному звуку, потом в трубке раздалось шарканье и шипение; жалобные звуки прекратились, и Дин снова услышал голос Розы:
– Ну, ну, моя красавица. Вот, мой ангел. Так лучше, правда? Вот.
В тоне Розы скрывалось полдюжины других чувств, которые мог различить Дин. «Послушай, – говорила она, – это голос твоей осиротевшей дочери. Я много раз делала это раньше, и я справляюсь гораздо лучше, чем ты или твоя тщедушная мать. Послушай, как я это делаю, ведь это ты должен был успокаивать плачущего ребенка». Но другой контекст гласил: «Я не хочу видеть тебя возле этого ребенка, слышишь? Это мой ребенок. Ребенок моего ребенка. Ты потерял право на этого ребенка из-за своего безвольного и эгоистичного поведения в последние два с половиной месяца».
Хотя Дин недолюбливал мать своей покойной подруги, приходилось признать, что в ее словах был смысл. Он позвонил только потому, что совет местного самоуправления связался с ним и потребовал отдать квартиру, зарегистрированную на Скай, и Дину нужно было свидетельство о рождении ребенка, чтобы зарегистрировать квартиру на свое имя. Это был трусливый и безответственный шаг, поскольку Дин прекрасно понимал, что не собирается когда-либо жить здесь вместе с ребенком. Лучшим, что Дин мог представить, была возможность остаться с ребенком на ночь, если Розе понадобится куда-то уехать. Но на самом деле эта квартира никогда не будет домом для его дочери. А он никогда не сможет стать ее отцом. Правда заключалась в том, что Дин пользовался фактом существования ребенка с целью избежать выдворения из дома по решению властей. Он был неудачником. Сейчас он представлял Скай с большим распухшим животом, сидевшую на стуле напротив и приговаривавшую: «Ты понимаешь, что выглядишь жалко? Ты жалкий неудачник». И она была права.