— Что, княгиня Горислава? — откликнулся страж.
— Иди сюда.
Только он один называл ее по-старому. Тиун, когда выпадало встречаться, говорил «княгиня», но без имени. Сыч умудрялся никак не называть. Заславские бабы в разговорах с нею говорили «княгинька», мужики за глаза говорили «черница», в глаза — обращались безлично, как Сыч. Для попа Симона она всегда была «мать Анастасия». И две другие монашки Прасковья и Ефросинья обращались «мать Анастасия». Только Рудый называл ее прежним именем. Мать Анастасия и доверяла ему, потому что он говорил «княгиня Горислава», словно она могла повелевать, а он соглашался повиноваться. Вот он стоял рядом, надо было сказать вслух слова решения, но мать Анастасия медлила, упиваясь счастьем минуты, ломавшей могильную третью жизнь.
Скрывая волнение, она повела рукой на равнину, далеко голубевшую в лунном свете.
— Красиво, Рудый?
— Ага, княгиня, — кивнул кмет, вопросительно глядя на мать Анастасию, — смотреть на снег и луну княгиня Горислава могла без него.
— Рудый! — мать Анастасия придвинулась к нему вплотную, и голос ее зазвучал жестко: — Поскачешь в Менск, скажешь передать князю Изяславу, чтобы прибыл. Скажи так: «Княгиня Горислава хочет видеть князя Изяслава».
— Сделаю, княгиня, — ответил кмет.
— Слово в слово, и ничего более! — сказала Анастасия.
— Исполню, княгиня.
— И никому, Рудый. Понял?
Кмет кивнул.
В башне послышались шаги, заскрипела лестница, ведшая на вышку. Мать Анастасия махнула Рудому спускаться, тот, не медля, полез в лаз. Только он скрылся под настилом, как внизу раздался злобный вскрик Сыча:
— Куда на руку! Медведь!
— Не подставляй, — огрызнулся Рудый. — Что я, вижу лапы твои?
— «Не подставляй!» Отдавил пальцы — не сжать!
— Я что, нарочно?
— А чего слазить, если человек лезет?
— А чего лезть, если другой слазит?
Мать Анастсия поняла, что стражи готовы биться, и начала сходить в башню. Сыч и Рудый притихли. Мать Анастасия прошла мимо, сдерживая смех. Ей было весело, она чувствовала себя свободной. Радостный стук сердца слышался Анастасии, как ход сильного коня, который помчит ее по гатям, лугам, полянам на потерянную родину. Она видела конный отряд, и себя посреди смелых всадников в белом княжеском платье. Отряд взносится на холмы, трещит под копытами коней высохший вереск, и все ближе, ближе Двина, и она, Рогнеда, заново рожденная, войдет в святую воду смыть пепел своих сгоревших дней.
«О, Симон, добрый мой Симон, — шептала она ночью, — ты спас меня! Как прожила бы я эти годы, не будь здесь тебя! Твой голос удерживал меня от безумья. Теперь мне радостно, отец Симон. Трепетно бьется мое сердце — как в детстве. Оно много настрадалось, поп Симон, а сейчас не страдает и не хочет страдать. Меня не любили — и мне не было удачи, а теперь я любимая — и мне удача. Люби, отец Симон, люби мою душу, она мучилась, но не почернела…» — «Ах, мать Анастасия, нн сжигай себя под ветром жизни.» Анастасия знала, что не послушает, но ласкали ее эти слова заботливого предостережения.