Старики на ее брюзжание, к счастью, внимания не обращали, и все с удовольствием поглощали приготовленные Лениной матерью, Лидией Михайловной, Роскошные салаты из выращенных на собственных грядках овощей. Сережу поили парным молоком, за которым ходили к тете Дусе, жившей на другом конце деревни. Сереже нравилось смотреть, как она, подоив корову, широкой пенящейся струей переливает молоко через марлю в другое ведро. Руки у нее были коричневые от загара с синими прожилками и узловатыми суставами от тяжелой работы. Она же продавала им яйца, творог и сметану.
С утра Наташа с Сережей принимали посильное участие в прополке грядок, а потом уходили на целый день на пруд, чтобы "не мешаться", а иногда, если удавалось встать пораньше, все вместе, с Леной и стариками, ходили в "дальний" лес, километрах в шести, за грибами. Несмотря на довольно сухое лето, грибов было много, и, вернувшись домой, Наташа устраивалась на маленькой скамейке перед домом и счищала Сережиным перочинным ножом с липких шляпок сосновые иголки.
Вечерами ходили гулять по дороге, ведущей в соседнюю деревню. Дорога была пыльная и твердая. Они шли, обмахиваясь стеблями лебеды, и над их головами, в розоватом вечернем воздухе, покачивались комариные столбы. Когда навстречу им попадалось возвращавшееся в деревню стадо, Лена, боявшаяся коров, начинала визжать от ужаса, а Сережа протягивал руку и гладил нагретую солнцем рыжую шкуру, от которой пахло травой и парным молоком.
Сережа начал поправляться — на его щеках сквозь загар стал проступать румянец. Однажды, во время вечерней прогулки, когда они вдвоем стояли на пригорке, глядя, как садится солнце, Наташа сказала:
— Сережа, ты мне до сих пор так и не рассказал, что с тобой случилось, когда ты ушел из школы, и что было в клинике у Нуразбаева. Если тебе не хочется об этом вспоминать, можешь не говорить, но… как тебе кажется, тебе там помогли?
— Можешь не бояться, — перебил Сережа, нахмурившись, — я больше никогда не буду колоться. Никогда, понимаешь? Ты мне веришь?
— Верю. И, знаешь, я тоже хочу сказать тебе одну вещь. Когда я была в Париже, я познакомилась там с одним человеком. И мы… у нас…
— Я понимаю.
— Так вот, это его ребенок.
Сережа сделал движение.
— Ты не должен о нем плохо думать! Так случилось, что мы не можем быть вместе. Он в этом не виноват. А про ребенка он просто ничего не знает. И я сама не хочу сообщать ему о нем, потому что это все равно ни к чему не приведет, а только все осложнит. Ты меня понимаешь?
Она взглянула на Сережу — он был явно смущен. Он не знал, как вести с матерью этот "взрослый" разговор, не знал, как он мог одобрять или не одобрять ее поступки в столь деликатной сфере. Он не знал, рассказывать ей о том, что с ним произошло и что еще может произойти, или нет. Он боялся, что она испугается, а ей сейчас пугаться нельзя. Он рассчитывал все сделать самостоятельно, но, пока его не было в Москве, все так переменилось — квартира продана, мама ждет ребенка, а еще этот Виктор, который, непонятно почему, ведет себя у них в доме, как хозяин. Правда, мама говорила, что он им очень помог, но все равно — он ему противен, и ничего с этим не поделаешь… Может быть, это потому, что он только прикидывается добрым, а на самом деле?..