И Наташа поселилась в больнице. Облачившись в халат, выделенный ей сестрой-хозяйкой, она дежурила возле кровати Зинаиды Федоровны: следила за показаниями приборов, напоминала сестре, что пришло время делать инъекции, давала пить с ложечки, держала мать за руку и, наклонившись к ней, шептала какие-то слова, чтобы хоть как-нибудь утешить ее и согреть. Когда у нее самой уже не оставалось сил, она устраивалась поспать часа на два в маленьком закутке, где стояла медицинская кушетка, покрытая холодной клеенкой, и, накрывшись с головой старым пледом, принесенным из дома, молилась, как умела, за мать и за сына, а засыпая, всегда видела один и тот же сон: Париж, платаны, мокрые от дождя, музыка и его взгляд, полный любви. Когда она просыпалась, ресницы ее были влажны от слез, но она не позволяла себе думать ни о чем, что не относилось бы к реальной жизни, и, смахнув слезы, возвращалась в палату, где, опутанная трубками и проводами, лежала ее мать.
Дома она почти не бывала. Людмила Ивановна вызвалась помочь и готовила для Сережи еду. Он по-прежнему соглашался сидеть взаперти, без телефона, за который Наташа вполне сознательно до сих пор не заплатила (так ей было спокойнее за Сережу), и у нее, измученной бессонными ночами, сил оставалось только на то, чтобы, забежав ненадолго домой, спросить: "Я могу быть спокойна? С тобой ничего не случится?"
Сережа отворачивался и досадливо повторял: "Мам, я же сказал". И она верила, потому что ничего другого ей не оставалось: заглянуть к нему в душу она не могла. Она понимала, что не владеет ситуацией, не знала, как себя вести с ним. Не знала, например, надо ли просить его вымыть посуду, убраться в квартире, настаивать ли на том, чтобы он позанимался химией, которая у него хромала, или оставить его в покое, довольствуясь тем, что он соглашается оставаться дома. Она с ужасом представляла себе тот момент, когда он потребует выпустить его на свободу. И пока он был дома, она обращалась с ним, как с дорогой фарфоровой статуэткой, которую не знаешь, куда поставить, чтобы она не разбилась от случайного прикосновения.
Наконец Зинаиду Федоровну перевели из реанимации в общую палату на восемь коек, где лежали больные старухи. К одной из них приходила дочь, толстая румяная женщина лет сорока пяти в ярких кофтах. Она говорила матери "вы" и кормила ее котлетами. К другой приходил сын, невысокий, худой и застенчивый человек с лысиной и в слишком просторных для его фигуры штанах. Он выкладывал на тумбочку маленькие зеленые яблоки и тихо говорил: "На вот, ешь фрукты". А к остальным не приходил никто, и Наташа, которой пришлось занять еще денег, старалась сделать хоть что-нибудь для каждой из них. Она смотрела на их старые лица, на руки с набухшими венами, и сердце ее сжималось от жалости к несчастным, никому не нужным старухам.