— Я учусь в институте… В медицинском… У нас тут тренировка.
— Я знаю, — ответила Нонна. — Я все знаю. — Она прикрыла ладонями большой острый живот. Пальцы легли на обтягивающую ткань платья врастопырку. Как ребенок держит мяч, словно боясь, что тот сам по себе вырвется из рук и ускачет в неведомую даль. Пальцы у Нонны побелели, в животе закололо, и она, глубоко набрав в легкие воздух, закусила нижнюю губу.
— Я все о тебе знаю. — Нонна улыбнулась через силу. — В тот раз ты ушел, и я почувствовала, что ты ушел навсегда.
— Ну почему же? Не навсегда. — Он подошел вплотную к стойке бара. Стойка была низкая и неширокая. Витька потянулся к ее щеке губами, и тут глаза его увидели под столом мяч под платьем и руки, сильно сжимающие этот мяч.
Витька выпрямился. Улыбка не сошла с его губ, она просто стала другой. То была вроде как виноватой и беспомощной, а тут стала жесткой и презрительной. Как тогда в гостиничном номере. Нонну передернуло от этого воспоминания. Ей подумалось, что тот, маленький Витька, который в ее животе, вдруг прочтет ее мысли, вспомнит ее воспоминания. Ведь он частичка ее. Значит, ее мысли — частично и его мысли, ее воспоминания, пока он еще неотделим от нее, — и его воспоминания. Нонне стало неимоверно стыдно. Как если бы она стояла за ширмой нагая и вдруг обнаружила, что ширма прозрачна, и ее видят посторонние, недобрые люди.
— О! Да я смотрю, ты тут без меня не скучала? — Витька сжал губы. Только он один умел сжимать губы так, что от этой гримасы становилось невыносимо больно.
Нонна промолчала. Наверное, он не знает, что я беременна от него. Наверное, не догадывается, подумала она и хотела было сказать ему, что напрасно он так ведет себя. Что это его сын в ее животе. Его частичка, в такой же степени, как и ее. Что он не может не чувствовать этого. А если и не чувствует, то только потому, что все это время был очень и очень далеко. Но все поправимо. Нет, не может она это сказать. Витька отвернулся к окну. Он не смотрит на нее, и связь прервана. А какой смысл говорить в пустоту? Все равно что по телефону с оборванным проводом. Говори не говори, никто ничего не услышит. Пусть бы он сжимал губы, пусть бы он презрительно холодел взглядом и многозначительно поднимал бровь, но пусть бы смотрел на нее. Тогда бы она смогла взять его руку и положить на свой живот. «Ох», — Нонна еще раз закусила теперь уже верхнюю губу. Ребеночек шевельнулся, сжался в комочек. Ему было страшно. Ему было безумно одиноко и тоскливо. Ему было так же, как и ей. Ведь они пока одно целое.