Старик, высокий, бородатый, в круглой меховой шапке, останавливается перед раввином.
– Пошел отсюда, – говорит он. – Поди прочь, – и костлявым суковатым пальцем указывает на дверь.
Молитва смолкает, пришелец объявляет мужчинам, что он их раввин. Настоящий раввин; возвращается из дальних странствий на родину. Здешний – ненастоящий. Самозванец!
– Ша, – шепчут евреи, – ша, мы сейчас молимся.
– Когда евреи молились ложным богам, – восклицает старик, – Моисей разбил каменные скрижали! Если вы молитесь с лжераввином, я имею право кричать!
К гостю с благоразумными словами подходит один из мужчин, актер Еврейского театра.
– Пошел вон! – Порицающий перст направлен на актера. – Комедиант! Завтра наклеишь бороду и сам сыграешь раввина, но здесь не театр! Здесь дом божий!
С умиротворяющей чистосердечной улыбкой приближается пан Абрахам.
– Пошел вон! – Теперь голос полон презрения. – Ты нечистый! С шиксой[164] жил, на Тарговой! Резником не мог быть, потому что нечистый!
Внизу кричат евреи.
На балконе дочь, как и каждую субботу, обращается к голубизне.
– Сама видишь, для молитвы нет условий. Но я тебе расскажу, что́ у нас. Нас посетил настоящий раввин. Вышел из книжек Зингера и прямиком в синагогу. Чего только он не знал! Ты могла бы поверить, что пан Абрахам с шиксой?.. На Тарговой? Ну и ну…
– Как ты думаешь, – продолжает она минуту спустя, – Господь Бог выслушивает молитвы нечистых стариков?
Внизу стало тихо. Евреи сняли накидки и покинули синагогу.
Настоящий раввин погрузился в одинокую молитву.
Дочь замечает, что рассказывать матери о том, “что́ у нас”, входит у нее в привычку.
Всю войну мать одевалась в черное. Зимой, летом, утром, днем – всегда черная юбка и черная блузка, сшитая из двух довоенных. Юбка тоже довоенная, перелицованная: изнанка не выцвела.
Приходила ненадолго.
Садилась на стул.
Вернее – на краешек стула. В знак того, что сейчас уйдет. Что ей не хочется причинять беспокойство. Что она постарается занять как можно меньше места в этой большой чужой квартире.
– Вы так добры к нам, – говорила она хозяйке, которая приютила ее дочку.
– Право, уж и не знаю, как… – говорила она этим почтенным благородным дамам, которым следовало выразить свою признательность.
А сколькими способами она ухитрялась выразить! Взглядом. Улыбкой. Склоненной головой. Стиснутыми руками. Ну и, конечно, словами: “Вы так добры к нам… Право, уж и не знаю, как…”
Плакать она старалась как можно тише.
– Брат? – перешептывались дамы. – Сестра? Отец? Муж?
Вздыхали.
Приносили чай.
Гладили дочку по головке.
Дочка снимала со своих обесцвеченных волос их сострадательные руки, высвобождала – шестилетняя! – из материнских пальцев ладошку и спокойно, холодно говорила: