Секретарь факультетского комитета аспирант Драганов был человек со странностями, хотя и умел привлекать сердца. Странности, возможно, и привлекали. Он всегда сиял, приземистый, с ранней лысиной, круглился улыбкой, словно ему только что объявили таинственное, негласное поощрение. Весь его вид говорил: но мы-то знаем, и вы знаете. Масленый блин, говорил про него Тузеев. Но в этом лучении, в круглении было столь явное издевательство, что и в секретарях-то его держали именно поэтому. Если бы он был слишком верный, то был бы дурак. А так он улыбался на всякий случай, такой оборотный, всегда готовый отыграть, — словно все, как и положено начальнику, знал заранее. Сияющая его улыбка будто шла впереди него, или как будто он ее нес. И теперь, когда Валя вошла, он втолковывал пылкой румяной дуре с такой изумительной доброжелательностью, словно издевался каждым словом:
— Ты пойми, сегодня, может быть, в Бессарабии и Буковине решается будущее Европы! Ты понимаешь, какого масштаба выбор там делается? А? Климова? И в этих условиях ты в своей группе не вовлекаешь в работу студентку из Бессарабии, на что это похоже! «Из лыв густых выходит волк на бледный труп в турецкий полк» — ты знаешь, кто это сказал?
Румяная в ужасе хлопала глазами.
— Закрой, кричит, багряной вид и купно с ним прикрой свой стыд, — продолжал Драганов. — «Оду на взятие Хотина» надо знать, Климова, тем более что сейчас она мирным путем осуществляется вторично. (Он занимался русским восемнадцатым пеком, стихосложением.) Товарищ Скурту у тебя не вовлечена, а надо, чтобы была вовлечена. Ступай, девушка, работай. А тебе что нужно, товарищ Крапивина? — и он улыбнулся Вале еще шире, чем только что Климовой.
— Я по личному, — сказала Валя, не глядя на него.
— Это очень хорошо, что по личному, общественное у меня уже вот где, — только что не пропел Драганов. — Когда красивая женщина приходит по личному, очень приятно.
Он-то мог себе такое позволить, и никогда не было понятно, когда он перестанет шутить.
— Ко мне приставал Гвирцман Михаил при свидетелях, — сказала Валя, сразу подпираясь свидетелями, — против моего желания.
Удивительно было, как легко сказалось.
— Это ужасно, — сказал Драганов, не изменяясь в лице, словно прямо ждал чего-то подобного. — Против желания при свидетелях — чудовищно. Я надеюсь, вы дали достойный отпор? — Неясно было, перешел ли он на официальное «вы» или имеет в виду свидетелей.
— Отпор я, конечно, ему дала, — сказала Валя, задыхаясь, — но считаю недопустимым и хочу заявить. Потому что я считаю недопустимым.