В магазинах появилось множество ватных вещей — сугробы с наклеенными блестками, деды морозы в небывалом количестве, парики и. накладные бороды, жизнь затихла, даже о политике писали все меньше, разве что британцы наступали на итальянцев. Из разговоров в квартире Миша запомнил главным образом, что год был плохой, високосный, и наступающий наверняка будет счастливее. Сам он не мог сказать о сороковом годе ничего однозначного. С одной стороны, год был ужасен, невыносим, с другой — небывало ярок и принес ему великие надежды. Между тем спроси его кто-нибудь, любит ли он Лию, он не смог бы ответить с последней честностью. Лия была слишком хороша, чтобы ее любить. Если совсем прямо, то все, случившееся с ним в 1940 году, было незаслуженно: и ужасное, и прекрасное. Будущий год должен был все это выправить, а точней, вправить, как вывих; и при этой мысли Миша сжимал зубы. Вывих ему однажды, в третьем классе, вправляли.
Настало и двадцать девятое; Миша все утро перелистывал последнюю тетрадь и решился прочесть одно, совсем не праздничное. Диссонировать, так до конца. Ему почему-то казалось, что, если он не выступит, — у него не будет на Лию вовсе уж никаких прав. После предпоследнего сеанса — то была «Музыкальная история», натужно-веселая, без единой запоминающейся реплики, в самом деле очень похожая на исполнение арии Ленского пролетарием в натуральном виде, — в фойе расставили стулья в пятнадцать рядов; желающих праздновать было много больше, чем стульев. «Аншлаг, аншлаг!» — потирал руки Орехов.
Во время второго танца — это был медленный фокстрот «Домовой», — Лия спросила просто и серьезно:
— Миша. Тебе это нужно вообще?
— Что? — на всякий случай спросил Миша.
— То, для чего ты меня собираешься вести к себе.
Миша ничему с ней не удивлялся, да вдобавок выпил.
— Нужно, — сказал он так же просто.
— У тебя это уже было? — уточнила она.
— Было, — соврал Миша.
— Понимаешь, — Лия глядела на него очень прямо, — я обычно про всех могу это сказать. А про тебя не могу. Много что могу, а это нет.
— Ты, Лийка, цыганка, — сказал Миша, пытаясь свести все на шуточку.
— Может быть. Это неважно. Я просто действительно не знаю.
— Тогда, может быть, мы пойдем и все узнаем?
— Мы пойдем, — сказала она. — Но не сейчас.
— А тебе, — спросил он, осмелев, — это совсем не нужно?
— Вот я и думаю, — ответила она. — Думаю и пока не понимаю. Но у меня это было.
Тут Миша опешил. Ему потребовалась пауза.
— И что? — спросил он. — Это было плохо?
— Это было очень хорошо. Настолько хорошо, что мне теперь каждый раз трудно решиться.