Некоторое время они еще лежали молча, потом Валя стала выправляться, шевелиться, выскальзывать из-под него.
— Но ты это, ты успел? — спросила она.
— Не беспокойся, все чисто.
— А то я сказала им внизу, что беременная от тебя.
Сначала Мишу это резануло, но потом он успокоился: иначе бы не позвали.
— Ну прогресс, что ж, — сказал он. — Сперва совратил, теперь беременную бросил.
Он потянулся и улыбнулся, и это была его ошибка. Ее разозлило, что он лежит такой довольный. Вчера человек, который ей помогал, который взял ее на работу, — привез ее в квартиру, отдельную, с постелью, купил еды, и ничего не было, то есть почти. А сегодня наглый этот еврей притащил ее на тюк грязного белья и поимел, как шлюху, без ухаживаний, без ничего; и поимел небрежно, не позаботившись, чтобы и она что-то чувствовала. Небрежно хватая. И он чувствовал себя теперь победителем, чувствовал, как бог знает кто. Запахи стали ощущаться острей и были отвратительны. Она к нему поехала за утешением, а он сначала показал всякой мерзости, а потом попользовался… Валя расковыривала, расчесывала эту мысль. Главное было не подать виду, как она зла, и нанести удар внезапно, когда он раскроется.
— А я ведь ходил к тебе вчера, — сказал он, расчувствовавшись. Подпер головенку рукой, что твой юный Пушкин на гравюре. — На работу ходил.
— И для чего же? — спросила она лениво, почти томно.
И Мишу что-то насторожило, но он уже устал настораживаться. Хотелось верить.
— Скучал тоже, повидать хотел.
— Что ж не повидал?
— Почему, повидал. Видел, как ты в машину садилась с начальником.
И он улыбнулся, потому что все это ведь не имело теперь никакого значения. Садилась с начальником, а пришла к нему.
— Что ж начальник, начальник — хороший человек, — сказала Валя все так же лениво. — Я с ним давно живу.
— Давно? — переспросил Миша. — Как давно?
Он еще не понял, как реагировать.
— Да тебе-то что, — сказала Валя. — Ты, Гвирцман, не ревнуй. Ты мальчик, а он мужик. Я за ним как за стеной, а с тобой я где? В кастелянской, на простынях ссаных.
— И чего пришла? — спросил Миша, уже подобравшись. — Свежатинки захотелось?
— Да нет, — сказала она все так же томно. — Захотелось поглядеть, в какой ты яме. Ну, поглядела. Все хорошо, ты в яме. Самое тебе место.
Этого не могло быть, она говорила нарочно, ведь только что она гладила его шею, прижимала голову к груди.
— Ты все врешь, Крапивина, — так и сказал он, и это снова была ошибка, на этот раз посерьезней. — Ты все врешь, потому что ты боишься любить. Ты этого не умеешь.
— Ты больно умеешь, — ответила она и начала одеваться. — Вот как эти ты умеешь, как параличные твои. Самое тебе место.