Она сама не понимала, зачем говорит ему эти гадкие слова, но почему-то именно они лезли ей на язык. Может, это болезнь какая, мелькнуло у нее в голове. Всякий раз, как с ним, у меня на языке грязь, мерзость. Почему я хочу сейчас это говорить? Ведь пока он это делал, мне было хорошо, — неужели это я так стыжусь?
— Но чего ж ты пришла, от красавца своего? — спросил Миша, едва удерживаясь от того, чтобы ударить ее уже по-настоящему, а не так, как тогда, в предновогодье.
— А посмотреть, как ты тут. Мне с ним теперь слаще будет, как про ссань твою вспомню.
Что я говорю, подумала она, что говорю! Но поделом ему. Попользовался, барчук.
— Выход найдешь? — спросил он.
И странно: чем дольше, чем наглее смотрела она на него, тем слаще ей было, еще немного — и будет то самое, до чего они так и не дошли на тюках.
— Что ж, и не проводишь? Кавалер тоже, говорю — не умеешь ничего.
— Иди, Крапивина. Иди быстро. А то, знаешь…
— Чего — знаешь?
Она как-то особенно гнусно подбоченилась, как базарная баба перед дракой.
— То и знаешь. Иди, Крапивина. Иди к начальнику своему, полижи ему.
Это было так глупо, так жалко! Потом Миша выдумал столько замечательных, остроумных ругательств, столько настоящих слов! Но тогда, красный и беспомощный, он ничего не смог ей сказать. И тут вспомнил, что уже час отсутствует на месте, и сейчас его начнут костерить, и хорошо, если не выкинут, а куда он тогда денется?
— Иди, Крапивина. Делу время, потехе час, мне работать надо.
— А иди, работай. Как раз там кто-нибудь обосрался без тебя.
Он не узнавал ее. Такими голосами ругались синие бабы в пивном павильоне. Она даже сказала «без тибе».
Он почти вытолкал ее из кастелянской и запер дверь.
— Беги, беги. Смотри сам не обосрись.
— Иди, Крапивина. Не приходи больше.
Он подтолкнул ее, и она заорала:
— Руки не распускай, людей позову!
— Позвала уже, — буркнул Миша и пошел, почти побежал в другую сторону, к черной лестнице. За то, что провел постороннюю, ничего ему не будет, все проводили посторонних, на это смотрели сквозь пальцы. А вот что на месте он отсутствовал уже час, это дурно. Через больничный парк пробегая в свой корпус, он несколько успокоился: холод был целебен. А Валя медленно, заглядывая в окна, пошла к выходу, и отчего-то на душе у нее было прекрасно. Он был ее, в любой момент ее, собственный, никуда теперь не денется, и она могла прийти к нему всегда, и взять, и сделать с ним что угодно.
Прочти она про такое в книжке — сама бы не поверила, но в книжках про такое не писали. «Мадам Бовари», всякая «Принцесса Клевская», глупый курс зарубежной литературы… А они жили в небывалое время, в небывалом месте, и случки у них случались небывалые.