Миша подлежал призыву немедленно, в рамках директивы, номер которой ему зачем-то назвали, но он не запомнил. Это все из-за нее, из-за Вали, думал почему-то Миша. Если бы она не пробила так ужасно мое защитное поле, меня бы, может быть, и теперь не заметили. Но между нами случилась вспышка, северное сияние, магнитное возмущение, и я обнаружил себя. А так меня никто не видел, и не призывали, и работал бы я медбратом еще сколько угодно, до лета, до осени, до окончания института…
Он получил справку с резолюцией «Годен» и после двух часов скитаний по кабинетам в голом виде снова предстал перед лейтенантом.
— Одевайтесь и всё, — сказал лейтенант. — И увольняйтесь, а завтра являйтесь. Ну, попрощайтесь там, это все такое. Но много не перепивайте, я вам советую. Потом голова болит и все такое. Кругом арш.
Он был ужасно доволен. Какая-то бодрость исходила от него, свиноватое довольство.
Миша вышел из военкомата — пошел мягкий снег, он порхал вокруг совершенно по-школьному, и так мило было все, в самом деле, совсем как в детстве, когда всё решали за тебя; как любой человек, получивший по голове обухом, Миша испытывал легкое удовлетворение, спокойствие, временное примирение с участью. И такой милый среди этого милого снега сидел на лавке у военкомата Никитин, сунув руки в карманы. Он Мишу зачем-то поджидал.
— Гвирцман, — сказал он и встал, намереваясь, видимо, сказать речь, но тут же осекся. — Я вас жду, — произнес он вдруг, хотя это было как раз самоочевидно и не нуждалось в артикулировании. И странно, что они были на «вы». Они вообще сроду не переговаривались, но теперь были на «вы», прямо этикет.
— Вижу, — сказал Миша сурово.
— Гвирцман, вы меня ненавидите, наверное, но это ошибка, — бледным голосом сказал Никитин.
— Я не очень помню про вас, если честно, — соврал Миша.
— Это напрасно, меня вам лучше бы запомнить. Пройдемтесь.
— Почему я должен куда-то прохаживаться? — Миша никак не мог найти верный тон, потому что слишком на Никитина злиться значило бы действительно его помнить, а Миша рассчитывал изображать безграничное безразличие.
— Вы ничего не должны, но лучше нам пройтись, — сказал Никитин почти весело. — Пойдемте чаю выпьем, я замерз.
И они, как лучшие друзья, направились в сторону бубличной. Весь этот абсурд, от повестки и разгар зимы до внезапного явления Никитина, который, видимо, просто жил тут неподалеку и был приписан к тому же военкомату, длился и ширился, и ничего уже не было удивительного в том, что Миша шел рядом со своим недругом пить чай с бубликами.
— Я угощаю, — поспешно сказал Никитин для довершения чуда.