– Забери свою макулатуру с собой!
Но он только улыбается в ответ на мою грубость и молча выходит из палаты.
Темно-фиолетовая книжечка в мягком виниловом переплете с золотым крестиком посередине обложки сиротливо лежит на тумбочке несколько дней, прежде чем я все-таки обращаю на нее внимание и беру в руки. От нечего делать я с презрением просматриваю написанное в ней и не могу понять, в шутку или всерьез странный священник оставил мне это для размышлений. Но я прочитываю ее за пару дней и затем перечитываю еще раз. А потом обнаруживаю себя сидящим над ней с карандашом и подчеркивающим то, чему учил Бог. Раньше я думал о нем по-другому. Теперь я уже не гневаюсь на него за то, что он не вмешался в тот роковой день в наши судьбы, теперь я понимаю, чему он учит и чего требует.
– Сколько славилась она и роскошествовала, столько воздайте ей мучений и горестей. Ибо она говорит в сердце своем: «сижу царицею, я не вдова и не увижу горести!». За то в один день придут на нее казни, смерть и плач и голод, и будет сожжена огнем, потому что силен Господь Бог, судящий ее>[1].
Обвожу изречение, а перед глазами стоит адвокат той стервы, пеняющий мне на то, что я виноват в смерти какой-то жалкой псины. Зубы от злости впиваются в карандаш, он похрустывает, я читаю дальше.
– И поражу Еламитян страхом пред врагами их и пред ищущими души их; и наведу на них бедствие, гнев Мой, говорит Господь, и пошлю вслед их меч, доколе не истреблю их всех>[2].
Только много позже я узнаю о том, что произошло на самом деле. А сначала будет суд, на котором меня постараются выставить идиотом, виноватым в смерти собственной семьи. Потом будут продажные свидетели, купленный судья и знакомый прокурор, считающий себя вершителем судеб, потому что в нашей стране любой чиновник чувствует себя маленьким царьком. Но пока все это только накапливается в моей душе и в моей голове. Пока я только обвожу понравившиеся изречения в книге, которую люди написали больше двух тысяч лет назад.
– Кто вдали, тот умрет от моровой язвы; а кто близко, тот падет от меча; а оставшийся и уцелевший умрет от голода; так совершу над ними гнев Мой>[3].
Поднимаю глаза, смотрю на потолок. Когда-то я считал маленькие дырочки в «Армстронге», лежал овощем на койке, а рядом со мной Анночка вытворяла такое с санитарами, что и вспоминать противно. Теперь кости срослись, раны затянулись, боль тревожит только при смене погоды, даже зрение вернулось, и вместо старых ощущений и чувств возникают новые – ярость и ненависть, которые тлеют пока маленькой искоркой где-то глубоко внутри.