— Не смогу, — сказал Климов, морщась.
— Еще бы! Ты даже анальгин взять ленишься. Предпочитаешь страдать. Ну-ка, вставай, тебе говорю!
— Не кричи на меня, — сказал Климов, но все же встал.
— Ты ведь раб по своей натуре.
— Опять ты за свое. Я — свободный человек.
— Раньше ты был рабом у жены, а теперь у самого себя.
— У меня есть свобода выбора, — заспорил Климов, запивая таблетку.
— Вот потому ты и не свободен! — позлорадствовал сосед. — Свобода выбора уже является несвободой вообще.
— Нелогично.
— Еще как логично! Диалектика, мужичок, диалектика. Сильная штука.
— Ты облака выстирал? — спросил зло Климов.
— Выстирал. А ты хочешь в гости зайти?
— Хочу!
— А меня нет дома. Я ушел в магазин за хлебом. Вот так-то. Клизма…
— Глупый ты, — сказал Климов. — А еще Бог…
Пришла Люся. Она заставила его поесть, почти насильно одела и вывела на улицу. Взяв под руку, она болтала о пустяках, рассказывала об очередных похождениях Терентьева, о том, что погода в октябре стоит на удивление сухая и теплая, а на юге сейчас и подавно тепло. И еще о том, что в детстве она любила собирать гербарий из сухих листьев. Климову было неинтересно слушать ее, он молча кивал головой и думал о том, что его жена никогда не болтала понапрасну и вообще чаще молчала, а если и говорила что-нибудь, то взвешивая слова, правильно строя фразы, спокойно и красиво.
«Да, — подумал Климов, — лучше ее не бывает и быть не может». И глубоко вздохнул.
— Вечером мы пойдем в бар, — сказала Люся решительным тоном.
Климов снова вздохнул и покорно согласился. Ему было все равно. Он привычно положился на волю женщины. Так было легче, не надо было решать самому сотни малых проблем. Женщина знает, женщина умеет, женщина решит. А он — ребенок, дитя, почти что ангел в своей бесплотности и покорности.
— У меня нет чистой рубашки, — тихо сказал он. — И стирального порошка тоже нет.
— Ну, Климов! — осуждающе сказала она. — Не мне же стирать твои рубашки.
Они долго гуляли, заходили в магазины, она выбирала, он платил, потом зашли в кино и смотрели, как люди, получив свою пулю, умирают мгновенно и беспечно, словно бы смерть для них такое же привычное дело, как сон и еда.
Вечером они пошли в бар. Климов был гладко выбрит, галстук завязан безукоризненно, туфли начищены. Он нравился самому себе, и остальное его не интересовало.
Перед сном она попросила показать фотографии жены и детей. Он слегка перепил в баре и долго копался в альбомах и папках.
— Не знаю, — сказал он. — Куда-то делись.
— Она подала на алименты? — спросила Люся, надевая принесенный из дома халатик.