В свое время из маленького ребенка он превратился в мальчика, потом в худого веснушчатого подростка, в юношу, мужчину, и все эти естественные метаморфозы никого и никогда не удивляли. Так заведено. Человеку свойственно не только ошибаться, но и изменяться до тех пор, пока последняя перемена не растворит его в земле. И как знать, думал в эти часы Климов, быть может, его теперешняя метаморфоза тоже закономерна, просто более редка и менее известна. Ведь был он когда-то ребенком, и ничего никто не удивляется, что тот, позавчерашний маленький Климов, и этот, тридцатилетний, — один и тот же человек.
Он думал так, но мысли эти все равно не успокаивали. Сам он ни разу не видел и не читал нигде, чтобы человек вдруг начал менять свою внешность. Тогда он повернул зеркало стеклом к стене, сел на диван, взял книгу наугад и, стараясь не обращать внимания на взбунтовавшееся лицо, стал дожидаться Люсю.
Она пришла, нагруженная чемоданами, тяжело опустила их у порога и, не раздеваясь, села на стул. Климов боялся повертываться к ней, он не хотел пугать ее новым лицом.
— Как дела? — спросил он с дивана.
Она промолчала, вздохнула и, поднявшись, начала медленно раздеваться.
— У тебя плохое настроение? — спросил он.
Она открыла чемодан и стала вынимать платья, белье, безделушки.
— Не хочешь разговаривать? — спросил Климов.
— Хочу, — сказала она раздраженно. — Я смертельно устала. У меня болит голова. У меня неприятности по работе. А ты весь день лежишь на диване и бездельничаешь.
— У меня отпуск, — вздохнул Климов. — Я не виноват, что у тебя болит голова.
— Мог бы сходить в магазин и приготовить ужин.
— Я не знал.
— Мог бы и догадаться.
— Не срывай на мне плохое настроение. Это несправедливо.
— Несправедливо, когда ты лежишь на диване и ни черта не делаешь.
— Послушай! — не выдержал Климов. — Я не лежу, а сижу, как видишь. И вообще, какого черта ты предъявляешь мне претензии? Ты кто? Не нравится уходи. И нечего мне нервы мотать!
— Ах, вот как! — вскричала Люся и запустила в Климова булкой хлеба.
Климов увернулся. Буханка пролетела мимо и ударилась в стену.
— Не бросайся хлебом, дура! И оставь привычку бросаться чем попало.
— Конечно! Хлеб для тебя — это что попало! Ты ничего не ценишь. Белоручка!
Климов опешил. Люсина логика ошарашила его. Тогда он встал, подошел к ней и взглянул в лицо.
— Ну, что уставился, черт белоглазый? — сказала она.
— Гляжу на тебя новыми глазами, — сказал Климов, ожидая, когда она сама увидит его другое лицо, и даже радуясь заранее ее растерянности.
— Ну и что? — спросила Люся, нимало не удивляясь. — Не нравится?