Чувство стыда охватило ее, и она с болью представила себе минуту, когда посмотрит в глаза Дмитрию. Надеялась, что не придется просить прощения, что все само собой образуется, и от этого еще острей чувствовала неловкость.
Ружена заставила себя пообедать, ела без аппетита. На ужин не пошла, бродила дотемна в раздумьях возле моря.
Ночью совсем не спала. А рано утром, терзаясь головной болью, заявила директору дома отдыха, что в связи с семейными обстоятельствами вынуждена немедленно уехать. Попросила соседа, жившего в одной комнате с Матушкиным, проведать его и передать пожелание скорее выздороветь. Потом сложила вещи в чемодан и покинула дом отдыха с такой поспешностью, словно за ней гнались.
Автобус в аэропорт отходил от игрушечно изящной железнодорожной платформы «Павильон» через час. Так долго ждать у Ружены не было сил. Ей вдруг все надоело, даже опротивело — и эта пышная зелень, и голубое море, и жирная черная-черная лента шоссе, по которому никто не хотел отвезти ее в Адлер, — и она уже готова была сбросить босоножки и пешком идти в аэропорт.
В конце концов ей повезло. Она остановила такси, и добродушный абхазец, увидев перед собой взволнованную женщину, согласился ехать в Адлер.
Было, конечно, наивным надеяться, что в июле, без предварительного заказа, можно попасть на самолет.
Но Ружена сделала невозможное, и сам начальник аэропорта посадил ее всеми правдами и неправдами в первый же вылетавший на Киев самолет.
И в этот раз Степаниду Клименко застали возле печи.
Она вытерла руки и села на край лавки, бросая недовольные взгляды на непрошеных гостей в милицейской форме.
— Оторвали вас от работы, Степанида Яковлевна, — как бы извиняясь, сказал Коваль.
— Э-э, — махнула рукой на дипломатию подполковника Степанида. — Чего уж там.
Коваль и Бреус сели на другую лавку, возле стола.
— Скажите, Степанида Яковлевна, почему Лагуту называют дезертиром? — сразу поинтересовался Коваль.
Пожилая женщина искоса глянула на подполковника.
— Какой еще дезертир?
— Воевать не хотел, Степанида Яковлевна. Родину защищать. Из армии убежал.
— Ему было грех стрелять, — поучительно сказала она. — Даже винтовку в руках держать.
— А вот говорят… при немцах…
— Что там говорят… Кто может плохое о нем сказать? — Степанида сердито уставилась на Коваля. — Люди, — она показала рукой куда-то за стены, — построились здесь после войны. При немцах две хаты всего и осталось: моя да бабы Христи Калиниченко. Но Христя уже в могиле.
— Поэтому и спрашиваю вас, — сказал Коваль.
Степанида Яковлевна помолчала, как бы решая, стоит ли дальше вести разговор. Поправила передник на коленях, выровняла уголочек, пригладила его и снова скрестила руки — загорелые, обтянутые сухой кожей, потрескавшейся.