– Помню, – ответила Румяна и совсем по-детски шмыгнула носом, глядя себе под ноги. По правде сказать, история про то, как Томех плавал за Седое море свататься к королеве женщин-воев, была ее любимой. Матушка неодобрительно цокала языком и возбраняла Бухтарю рассказывать про такую срамоту, но именно эта история была самой приятной для мятежного Румянкиного духа.
– Жениться на тебе, дитя, – это последнее, чего бы я хотел, ведь для меня ты всегда останешься ребенком.
– Ты женишься на вдове Лешек, да? – тихо спросила она.
Бывший наемник рассмеялся опять, но уже тише.
– Ива Лешек баба знатных достоинств, это верно… весьма знатных, с какой стороны на нее ни погляди. Но я не думаю, что когда-нибудь женюсь. Это вообще не столь важно сейчас, Румяна. А важно то, что собиралась сделать ты.
Девушка вспыхнула. Теперь, когда жар внутри поутих, ей стало стыдно.
– Пойми, Господь наделил твоих мать и отца тобою одной. В тебе вся их любовь, в тебе все их надежды, их стержень. Коли ты честь свою опозоришь, представь, как им будет стыдно на улицу выходить. Лех Зданек просто человек, ведомый людскими страстями, не самый плохой, наверное, но он был бы лучше, кабы заслал сватов, а вместо этого он скоро отправится в Спасбожень записываться в гусарию. И обратно он, скорее всего, вернется через несколько лет уже с женой, да не из кметов либо мещан, а какой-нибудь знатной белой панночкой, что для его продвижения по службе будет сподручна. Жизнь такова, верь мне. Я ее видел, я ее, паскуду, знаю.
Они стояли и смотрели на ромашковый луг, на котором пили, ели, танцевали, распевали песни, прыгали через костры, бренчали на бандурах и целовались люди, справлявшие праздник весеннего равноденствия и день рождения человека, которого среди них не было.
– Батюшке и матушке не расскажешь?
– Не расскажу. Но ты мне дай слово, что не станешь делать глупостей.
– Не буду, Господь мне свидетель. Прости меня, Бухтарь.
– Данх, брхам брутхмхр…
Жизнь шла своим чередом, кметы приступили к весенней подготовке пашен для сева, и у ковалей не было даже лишней минуты продыху. Дорот с дочерью и одноруким помощником правил рабочий инструмент, а то и ковал новый.
С празднования весеннего равноденствия минуло всего несколько дней, когда посреди ночи в Пьянокамне поднялся крик. Кто-то во всю глотку вопил: «Пожар!» – отчего деревенские люди, всегда знавшие, что нужно делать по такому несчастью, выскакивали со дворов с ведрами и опрометью неслись к ближайшему колодцу.
Но Пьянокамень не горел. Зарево пожара красило ночное небо вдалеке, а немногим выше над ним ползла по небу красная комета – вестница бед. К ней за прошедшие годы люди кое-как попривыкли, а вот пожар их не на шутку испугал.