— Милый, не сегодня, Крестный отец приехал, — шептала испуганно женщина. Йоко сидела возле дверей, ведущих в спальню, и подслушивала, затаив дыхание.
— Давай сделаем это иначе, переворачивайся, — похотливо хрипел Бодо, заставляя дочь своей жены дергаться и яростно сжимать кулачки.
— Нет, пожалуйста! Бодо, я нехорошо себя чувствую…
— Сука, ты будешь делать что я говорю! Я обеспечиваю тебя и твою маленькую дрянь! Задирай живо халат!
Йоко зажала руками лицо и уткнулась им в голые коленки. Ее буквально выворачивало изнутри, хотелось забежать в комнату, спасти маму из лап этого самца, но она боялась… страшно боялась, ведь у Бодо проблемы с гневом — одно неверное слово, одно неосторожное действие, и он слетает с катушек, причиняя боль всем окружающим его людям. Девочка слышала странную возню за дверьми, всхлипы, треск одежды… Все эти звуки были ей незнакомы, и она могла лишь догадываться, что творится в спальне, и от разыгравшегося воображения Йоко стало дурно: закатив глаза, она резко схватилась за дверь, ища в ней опору, и упала в обморок. На раздавшийся грохот первой выбежала мать. Попутно запахивая разодранный халат, она остановилась в коридоре и испуганно посмотрела на свою дочь.
— Бодо, Йоко стало плохо! — женщина запаниковала и хотела было поднять Йоко с пола, но злой отчим не позволил: он схватил перепуганную мать за руку и дернул обратно к себе.
— Пусть полежит, за пару минут с ней ничего не случится.
— Я так не могу, она моя дочь! Ты делаешь мне больно, пусти меня!
— Вот так, значит? Она тебе дороже, чем я? Ну хорошо, хорошо… Я покажу тебе, кого ты должна слушаться в первую очередь!
Когда Йоко пришла в себя, то первое, что она увидела, — мать, которая лежала рядом с ней на полу в луже крови; из ее спины торчал грязный, окровавленный нож, а из спальни доносился громкий мужской плач, больше похожий на вой дикого зверя. Девочка не поверила своим глазам. Округлив их от ужаса, она медленно раскрыла рот и отползла назад, быстро передвигая конечностями. Бодо истошно кричал из комнаты: «Я не хотел, не хотел! Она сама довела меня! Хацу, моя любимая Хацу! Что же я наделал?!» Его язык заплетался, слова путались и повторялись, их перебивали горькие слезы, которыми, к сожалению, не отмыть той грязи, что прилипла к его омерзительной, зловонной душе навсегда. Йоко лежала на полу возле стены, плакала навзрыд — так печально и завораживающе, как умеют только дети, — и смотрела на убитую маму. Ее красивое личико покраснело, становясь влажным, губки дрожали, как и все тело, которое сковывала периодическая судорога. Она не могла поверить, что единственный человек, которого она любила, который подарил ей жизнь, больше никогда не вернется, не обнимет ее, не скажет «Я тебя люблю, моя девочка». Никогда.