— Господин? — раздался голос.
Скрип. Скрип. Скрип.
— Господин?
Воин не поднимал глаз от работы, хотя и сбился с инстинктивного ритма вырезания.
— Господин? Я не понимаю.
Воин медленно вдохнул, только теперь осознав, что не дышал, издавая под нос низкое монотонное бормотание, сливавшееся с гулом двигателей корабля. Этого, наконец, оказалось достаточно, чтобы он поднял голову от своей резьбы.
В темноте стоял смертный, одетый в грязную форму Легиона, с нострамской монетой на кожаном шнурке вокруг шеи. Воин какое-то время глядел на вымазанного сажей человека, чувствуя, как пересохшее горло сжимается в попытке произнести имя раба.
— Прим, — наконец, выговорил он. Звук собственного голоса ужаснул его. Казалось, будто он умер несколько недель назад, а вместо него говорит иссохший выходец из могилы.
По бородатому лицу раба прошло явное облегчение.
— Я принес воды.
Воин моргнул, чтобы зрение прояснилось, и потянулся к жестяной фляжке в руках у Прима. Он видел грязь под ногтями своего раба. Чуял затхлую солоноватость дарующей жизнь жидкости в металлической емкости.
Он отхлебнул. С каждым глотком боль в голове, уже изгнанная вырезанием, стихала все больше.
— Сколько? — спросил он. — Сколько я тут пробыл?
— Двенадцать дней, господин.
Двенадцать дней. Когда кончилась резня? Чем кончилась резня?
Он мало что помнил, кроме лицевого щитка Сайриона с вытравленными молниями, когда брат вздергивал его на ноги...
Талос повернулся к ближайшей стене, на темном железе были криво нацарапаны уродливые очертания нострамских рун. Надписи перекрещивались в явном беспорядке. Они тянулись по всей комнате, даже по палубе, вырезанные теперь уже затупившимся клинком в руке воина.
— Двенадцать дней, — произнес он вслух. Генетическое преображение лишило его способности чувствовать страх, однако в крови заструился холодный, очень холодный ручеек неуютности при виде всех этих слов, процесс написания которых он не мог вспомнить.
— У меня что-то в голове, — сказал он.— Воспоминания о том, чего не было.
Приму было нечего ответить. Талос этого и не ждал. Он уже отвлекся — руны были и на его броне. В большинстве не было никакого смысла, но к бессмыслице примешивались имена его братьев.
Имя сержанта Анрати было жестоко выцарапано над руной, означающей «возвышенный».
Одна из фраз отозвалась в чувствах, когда его черные глаза прошлись по ней. Предложение, которого ему уже никогда не забыть. Там, неровным и детским почерком, были написаны по-нострамски четыре слова.
Проклятье, гласили руны, быть сыном божьим.
Крис Райт