– Вершин, придется вас привлечь к комсомольской ответственности…
Я не успел договорить фразу. Лейтенант покачнулся, повалился назад, головой открыл дверь и выпал в коридор.
В коридоре шла уже предобеденная приборка. Матросы мыли пол. Пол был залит мыльной водой.
Чисто интуитивно я бросился к Першингу, схватил его рукой за лацканы шинели и рывком затащил в каюту, закрыв свободной рукой дверь. Я до сих пор помню изумленные глаза приборщика коридора, почему-то впавшего от такой картины в ступор.
Командир и старпом помогли уложить бесчувственного лейтенанта на диван.
– Да отпусти ты его, что трясешь, как собака тряпку. И так довел человека, – проворчал командир в моей адрес.
– Я довел? – пришлось искренне удивиться мне.
Старпом был прагматичен и не стал вдаваться в подробности извечного спора «кто виноват?», чувствуя, что и у него была роль не последней скрипки. Он мастерски подыграл командиру:
– Виктор Григорьевич, слушай, он, наверное, припадочный. Эпилепсия, я такое уже видел. Надо списывать с экипажа. Как он к нам попал? Викторович, ты смотрел его медицинскую карточку?
Я был вне себя от возмущения, поняв, что стрелки переведены на меня. Пришлось уничтожать этот сговор в зародыше.
Я отхлестал Першинга по щекам, а когда он открыл мутные глаза, сурово спросил:
– Вершин, ты сколько вчера выпил?
– Две… на троих… коньяк… – прохрипел лейтенант.
Обернувшись к командиру и старпому, я не упустил возможности отыграться:
– Что, дожились? Уже простой перепой от эпилепсии отличить не можете? Они пристыжено молчали. Першинг был отправлен домой, отсыпаться. Впервые мы его не будили, а отправляли спать. Кстати, этот контраст так на него подействовал, что просыпать он перестал и со временем вырос в хорошего офицера.
Для меня же неприятности только начинались, но я об этом не догадывался. Выйдя в коридор, я удивился, что матросы-приборщики жмутся к стенам, пропуская меня и сопровождая мое перемещение поворотом головы. На крейсере это в порядке вещей, но в экипаже подводной лодки? Это было ненормальным. Мои распоряжения выполнялись с невиданной доселе быстротой и сопровождались докладом о выполнении как и положено по уставу. Я начал волноваться. При моем приближении к группе офицеров и мичманов даже с других экипажей среди них пробегал какой-то легкий шепоток, а потом все принимали стойку «смирно». Мое слово, и раньше не малого стоившее, приобрело стопудовый вес. Я перестал спать ночами.
Ларчик открылся просто. После очередной стычки с механиком из-за его неготовности к политзанятиям и моего обещания с ним разобраться, этот краснолицый, стодвадцатикилограммовый пятиборец побледнел, стал меньше весом и ростом, скукожился и произнес: