- Гениально. И мы напишем на оленьем, чтобы они смогли прочить.
Теперь подслушивающие дамы хихикали в фартуки и отходили. Повариха прогнала их и принесла ужин Килэй.
- Не время для разговоров, за работу! Пироги сами не испекутся, - она опустила на стол тарелку с горой оленины, быстро поздоровалась и ушла ругать девушек, которые говорили на оленьем, а не чистили яблоки.
- Боюсь, я их подставила, - сказала Килэй, вонзая нож в мясо. Оленина едва прожарилась снаружи и была сырой внутри, как она и любила.
Мэнди улыбнулась.
- Ничего. Им нравятся ваши выдумки, приятно видеть, что леди Коппердока ведет себя так открыто. Вы бы видели, как они сияют, когда гости-капитаны ворчат о том, какая вы странная.
- Я в негодовании, - сказала Килэй с полным ртом мяса. – Я не странная.
Мэнди улыбнулась и покачала головой. Она вытащила морковь на доску и начала резать мелкими ровными кусочками, управляя ножом с изяществом убийцы. Килэй смотрела, наслаждаясь специями, которыми повариха натерла оленину. А потом она озвучила мысль:
- Хочешь, научу тебя использовать меч?
Мэнди выпрямилась.
- О чем вы?
- Как сражаться. Как ударять и целиться в яблочко.
Глаза Мэнди расширились, она схватилась за живот, словно Килэй предложила сунуть Крамфелда в мешок и бросить в море.
- О, нет. Не думаю, что я гожусь для такого, мисс. Сражения – удел мужчин.
Может, что-то в Мэнди было забавным. Но Килэй хотела показать ей логику.
- А если мужчина нападет? – возразила она. – Как ты отобьешься?
Мэнди опустила плечи и продолжила резать.
- Я бы не хотела сражаться, потому что на спасение придет красивый юноша.
Килэй закатила глаза.
- Это бред, Мэнди.
- Нет, это романтично, - сказала она, погрозив Килэй ножом. Она указала ножом на кубок у ее локтя. – Выпейте свой тоник, мисс. Вы сговорчивее после этого.
Тоник Килэй был теплым вином с пряностями и несколькими травами. Она обычно не пила такое, но в последнее время это стало необходимость.
Ее первые ночи вдали от бухты Взятки были настоящей пыткой. Она убеждала себя, что успокоит сердце. На ее стороне было время. Но ее душа считала иначе.
Если Килэй и засыпала, она резко просыпалась пару мгновений спустя, ее пугала тяжесть в груди. Ее горло терзали вскрики, слезы текли по лицу, обжигая. Она обвивала себя руками, царапала ногтями до крови. Как-то раз она закричала так громко, что Крамфелд отправил стражу в ее комнату, решив, что ее убивают.
Но со временем ее грудь перестало сдавливать, всхлипы утихли. Но по утрам она не могла толком ходить. Ее тело ощущалось так, словно с нее сняли кожу, а внутренности избили палками.