Сегодня мой четырнадцать тысяч четыреста сорок первый день на этой земле, подумал он. Четырнадцать тысяч четыреста сорок один раз проснуться. Открыть глаза. Прожить целый день и снова завалиться в кровать. Четырнадцать тысяч четыреста сорок один раз лежать и видеть сны.
Он не прерывал счет. Он так часто спрашивал себя, доведется ли еще когда-нибудь увидеть свободу. И если да, то в который день своей жизни и сколько их предстоит прожить? Тринадцать тысяч? Двадцать тысяч?
Он выглянул в окно и спросил себя, на каком этапе существования он сейчас пребывает, но ответа не находил. Все, из чего когда-то складывалась его жизнь, что составляло его «я», отодвинулось в недостижимую даль. Детство. Отрочество. Любовь. Учеба. Свадьба. Отцовство. Работа. Последние семь лет он провел как будто в чистилище, где он ждал и вел постоянную борьбу за выживание.
Когда в колумбийском отеле он в первый раз за долгое время увидел себя в зеркале, то здорово испугался. Не отрываясь, смотрел он на свое отражение и не находил ни малейшего сходства с прежним «я». Нет, заключил он, наконец, это больше не я. Ни в какой, пусть даже в малейшей степени. Такого даже родная мать не узнает. Беспечный идиот, каким он когда-то был, исчез. Только внутренний мир отражался в его внешности.
Он вспомнил, как, очутившись на свободе, принимал свой первый душ. Как стоял потом, разложив перед собой необходимые для бритья принадлежности, и разглядывал свою бородатую физиономию. И как не мог заставить себя побриться. Так долго прятался он за этой бородой, почти семь лет. Он не находил в себе сил расстаться с ней. Следовательно, лучше не ослаблять вожжи, это, пожалуй, разумнее всего.
Одна его половина хотела, чтобы его просто оставили в покое. Психолога, предлагавшего свою помощь, он отправил восвояси. Он вообще никого не желал видеть — ни Зару, ни сына. Но как дать понять это другим? Вряд ли это вызвало бы у людей сочувствие. Он отклонил предложение связаться с ней по телефону или по скайпу и попросил передать, чтобы она не приводила в аэропорт сына, и уже тогда они смотрели на него как на умалишенного. Если человек хочет, чтобы его оставили в покое — неужели это так трудно понять? Да. Судя по всему, понять это очень трудно. Судя по всему, его поведение было ненормальным. А значит, держаться стойко — единственное, что остается. Теперь он умел это, и очень даже неплохо. Гнуть свою линию и действовать. Не затевать бесплодных дискуссий. До самого возвращения домой. Но только до тех пор.
Борода осталась. Осталось и желание уединиться в своем доме, и в одиночестве попытаться понять, кто он и как жить дальше.