Мысли мои вернулись к действительности, хотя образ Филиппа по-прежнему еще стоял передо мной, неясный, словно размытая фотография духа. Я закрыла воспаленные глаза и попыталась воскресить воспоминание, но тщетно. Ночное небо в окне постепенно превращалось в утреннее.
Я подумала о Лео.
А потом опять о Филиппе. В детстве он был точь-в-точь таким, как Лео, если верить словам Констанции. Она и сейчас иногда повторяет, когда видит внука: «Ну, прям одно лицо с моим Зеленушкой. Похожи как две капли воды».
Я часто спрашивала мужа, почему его в детстве называли Зеленушкой. Он никогда мне не рассказывал, всегда уходил от ответа: мол, объясню в другой раз. Я всегда подозревала, что история эта, наверно, его смущала, и потому не настаивала. Я и сама не очень-то благоволила к прозвищам, но Филипп настойчиво обращался ко мне не иначе, как «моя принцесса» — и никогда по имени, что через некоторое время взбесило меня окончательно, ведь я просто на дух не переносила «принцессы». Похоже, мне никогда не суждено узнать, откуда у моего мужа прозвище — Зеленушка.
Я снова подумала о Лео, за которым никаких странных имен не закрепилось, и который сейчас спал у подруги, в ее уютном доме. Интересно, просил ли он Мириам почитать на ночь. Навряд ли, навряд ли, истории — это уже не круто, и лучшему другу лучше не знать, что он все еще любит, когда ему читают. Мне вспомнился один разговор, вечером, в кровати, задолго до того, как Филипп якобы нашелся. Лео хотел знать, умер ли его отец. И как это вообще со смертью. Я, конечно, его успокоила, насколько могла. Нет, папа не умер. Наступит день, и он вернется. А о смерти, дескать, пусть и не думает даже, он еще слишком юн. Я сидела на краю кровати и рассказывала лживую сказку, самую лживую из всех, какие бывают на свете. Сказку о надежном упорядоченном мире, где всегда восходит солнце и весна неминуемо сменяет зиму. Я обманывала сына, поскольку хотела, чтобы он чувствовал себя в безопасности. А ведь в любую секунду могло случиться все что угодно и, вероятно, даже совершенно ужасное. Я ложилась спать и знать не знала — да и откуда, — будет ли сын еще дышать, когда я в следующий раз к нему загляну?
Когда я узнала, что жду ребенка, то от страха впала в ступор. Филипп радовался, я — нет. Хотя, разумеется, уверяла всех, что не нахожу себе места от счастья, но это была ложь. Ничего, кроме страха, я не испытывала. И тревожило не то, что я не смогу как надо позаботиться о ребенке, нет, тут было совсем другое. Я отправила в мир человека, не спросившись, и этого он мне, наверно, не простит — вот что меня пугало. В мир, который я сама не могла объяснить. Полный чудес и ужасов, такой таинственный и необъяснимый. Я боялась, поскольку не знала ответов на элементарные вопросы. Я очень много размышляла об этом, тогда. Другие женщины, будущие матери, с которыми я познакомилась на курсах по подготовке к родам, крутили своим еще не рожденным чадам Моцарта и пичкали их макробиотической пищей. Но я не мечтательница. Я практичная женщина, люблю порядок, ясность, целенаправленные действия. И во время беременности увлеклась философией. Без толку, конечно. Чем больше я читала, чем больше размышляла о прочитанном, тем очевиднее становилось: ответов на главные вопросы нет. Откуда я пришла? Куда иду? Почему заболеваю, а другие нет? Почему один бедный, а другой богатый? Почему я — это я, и никто другой? И какой во всем этом смысл? Ответов на подобные вопросы попросту нет, на этом мои знания кончались. Почему вещи такие, какие они есть — не суть дела. Как их употребить — единственное, что идет в счет. Это я и скажу сыну, когда он меня спросит, и это я сегодня говорю себе, на исходе кошмарной ночи. Все в моих руках.