— Широкий диапазон, черт возьми.
— Я бы могла узнать более подробно, если б мне было известно, в чем дело.
— Нет уж, — возразил Корепанов. — Я не хочу впутывать вас в эту историю.
— Вы не знаете, какое сейчас время, — тихо произнесла Вербовая.
— Чудесное время, — бодро сказал Корепанов. — Вы только посмотрите в окно. Какая буйная весна! И стройки. Куда глазом не кинешь — леса и леса. И наше ушное отделение тоже вот-вот вступит в строй. Когда я приехал, даже подумать не мог, что нам удастся так скоро восстановить больницу. В сущности не так ведь много времени прошло, а вот вместо развалин — больничный городок… Чему вы улыбаетесь?
— Вашей восторженности, — ответила и вздохнула Лидия Петровна.
А вздыхаете почему?
— Потому что таких, как вы, радующихся весне и всему вокруг, могло быть значительно больше.
— Нас много. Нас очень много. Все! — сказал Корепанов. — И мы строим, создаем. И это — наша весна! Плакатная патетика, думаете? Нет, это патетика жизни. В ней что-то плакатное есть, верно. Но, право же, она от этого не становится хуже.
Зазвонили стенные часы в предоперационной.
— Девять, — сказала Вербовая. — В десять у вас консультация в тюремной больнице. Вы не забыли?
— Да, в десять. А у нас еще пропасть работы.
— Я сама сделаю обход, — сказала Вербовая. — Только Никишина давайте вместе посмотрим. Ему, кажется, стало немного лучше. Но он все еще без сознания, и это меня тревожит.
Сознание к Никишину вернулось на третий день. Он долго не мог понять, где находится. Потом увидел сидящую рядом на табурете мать. Она дремала. Никишин окликнул ее:
— Мама!
Она вздрогнула и очнулась. На исхудалом лице появился испуг. Потом она поняла, что сознание вернулось к сыну, и обрадовалась, вся подалась вперед.
От прикосновения ее дрожащих рук, от радости, что вспыхнула в глазах, от ласкового голоса у Андрея вдруг защемило в горле. Он пересилил себя и спросил:
— Где это мы, мама?
Палата была маленькая, всего на две койки. Вторая кровать для матери — прилечь, если устанет. И хоть никого из посторонних не было и подслушать никто не мог, мать рассказывала шепотом, наклонившись к самому лицу сына.
Он слушал. Потом ему вдруг нестерпимо захотелось спать… Когда проснулся, в палате было светло. Вместо матери на табурете сидел Корепанов.
— Ну, как ты себя чувствуешь? — спросил он.
Никишин несколько секунд молча смотрел Алексею прямо в глаза. Потом спросил:
— Вы все знаете?
— Знаю! — ответил Корепанов.
Никишин помолчал.
— Не будет этого больше, Алексей Платонович.
— Верю.
Иван Севастьянович всегда говорил, что операционный стол роднит больного и хирурга. Сейчас, когда Никишин быстро выздоравливал, Алексей часто вспоминал эти слова. И в самом деле, вот привозят чужого человека, кладешь ты его на операционный стол, склоняешься над ним со скальпелем в руках — и твое отношение уже меняется, родным тебе становится этот человек, близким.