Письмо тут же прочли. Саржевский писал о страшной дедовщине, царящей в части. Что его каждую ночь заставляют стирать бельё старослужащим, чистить им сапоги и подшивать воротнички. Что он не высыпается и от отчаяния готов наложить на себя руки.
Его не били. Штеплер сказал с сожалением:
- Грёбаный саксаул. Дать бы тебе по роже. Руки марать неохота. Только обоссать...
После занятий мы сидели в курилке. Каныгин ушёл по неотложным делам. Меня назначил старшим. Сказал:
- Перекурите пятнадцать минут и в класс, сегодня занимаетесь самоподготовкой.
После перекура, я дал команду:
- В класс!
Рядовой Леонов повернулся ко мне и зло сказал:
- А ты чего здесь круглишь? Раскомандовался, шестёрка офицерская!
К голове прилила волна заволакивающего разум бешенства. Я ударил наотмашь. Нас растащили в разные стороны.
Мы тут же пошли за учебный корпус выяснять отношения. Следом за нами следовала группа секундантов. Я шёл и грустно размышлял, что в честной схватке Леонова мне не одолеть. Он был рукастый словно обезьяна. Мы долго кружили с ним на поляне, нанося друг другу удары в корпус.
Леонов умел драться. Он вполне профессионально уворачивался от ударов.
Топая сапожищами, как конь подошёл Штеплер. Молча дал Леонову пинка. Тот, что-то тявкнул в ответ. Штеплер пнул его второй раз. Сказал мне.
- Пошли брат. Не обращай внимания на этого ушлёпка.
Леонов был мстительным и жестоким пацаном. Обиду запоминал надолго. Через два дня меня вызвал капитан Диянов. Спросил:
- Знаешь, зачем вызвал?
Я кивнул:
- Знаю.
- А кто телегу написал?
Я снова кивнул.
- Вы это говно не трогайте. Я его в Уч-Арал отправлю. Мне стукачи во взводе не нужны.
В Уч-Арале была самая лютая дедовщина. Молодые там вешались.
Через неделю Леонова и ещё одного солдата из первого взвода, косящего под больного энурезом[1], отправили в части.
* * *
Спустя месяц мы принимали присягу. От жары плавился асфальт. По телу, закованному в тесный полушерстяной китель, текли ручьи пота.
Кто-то хлопнулся в обморок. У стола, покрытого красной скатертью, стояли офицеры части. Майор Цирулин выкрикивал фамилии молодых солдат роты. Капитан Кравченко рыскал глазами и что-то помечал в своей записной книжке.
Тысячу раз я, печатая шаг, мысленно выходил из строя и громким мужественным голосом зачитывал слова присяги, но всё равно, когда командир роты назвал мою фамилию, я страшно разволновался. Страшась сделать что-нибудь неправильно и опозориться, я, прижимая к груди автомат, на скованных ногах вышел из строя. Взял в руки красную папку с текстом присяги и, бледнея от волнения начал читать: