От чистого сердца (Пьеха) - страница 40

Близился Новый год. Мы усиленно готовились, придумывали программу, я разучивала песню «Червонный автобус», которую должна была исполнять на праздничном новогоднем вечере в консерватории. И вот день настал. Никогда не забуду, как впервые, войдя в консерваторию, где проходил новогодний вечер, увидев величественную мраморную лестницу, я спросила у Броневицкого: «Это что, замок какой-то?» А потом в зале увидела орган: «Это что, у вас костел здесь?» Он смотрел на меня, как на первобытную дикарку, а я удивлялась всему, что видела. При этом трусила страшно. Дебют все-таки. Началось все с наряда, в котором должна была выступать. Как полагается в подобных случаях, надела все самое лучшее: из лучшего у меня был свитер грубой вязки бело-зеленой расцветки, коричневая юбка, в которой ходила на учебу в университет, с пятнами от чернил, потому что ручки тогда были еще не шариковые. Мама перелицевала эту юбку на меня. Вместо изящных туфелек ботинки на толстой подошве, привезенные из Польши и похожие на лыжные. Стою за кулисами, волнуюсь, а на сцене «Липка» вовсю поет-играет. Но вот выходит Александр Александрович и говорит: «Я хочу вас познакомить со студенткой из Польши, Эдитой Пьехой, она споет песню композитора Шпильмана «Червонный автобус». И выхожу я, дивчина из шахтерской глубинки, в своем «лучшем» наряде, а в зале жены преподавателей в платьях из панбархата, на некоторых даже бриллианты. Воцарилась мертвая тишина. Собралась с духом и запела: «Аутобус червонный…» Это была песня варшавских строителей, написанная замечательным композитором Владиславом Шпильманом, человеком с трудной судьбой, ему чудом удалось выжить в варшавском гетто во время Второй мировой войны. (О Владиславе Шпильмане в 2002 году снял свой фильм «Пианист» Роман Полански. – Ред.) Броневицкий сделал для этой песни аранжировку в духе джаз-гоу, а тогда это была вещь запретная.

Как мне было страшно, но я смогла допеть! Затихли последние такты, стою, в зале тихо-тихо, думаю: «Ну все, опозорилась…», и вдруг тишину разрывают аплодисменты. Овация. Что-то кричат, я не понимаю, спрашиваю у Броневицкого: «Что они хотят?» – «Иди, пой еще!»

В ту сказочную ночь я бисировала эту песню четыре раза. Для аудитории наше выступление было как взрыв. В стенах консерватории подобные произведения до нас не звучали и никто таким голосом не пел, всегда пели сопрано, а тут вышла дивчина в лыжных ботинках и запела контральто – забасила. Это был фурор, которого Броневицкий не ожидал. В зале сидели профессура, педагоги по вокалу, люди, ставшие впоследствии известными композиторами, среди них оказался и сам Василий Павлович Соловьев-Седой. Увидев меня тогда на сцене, он позже написал: «На нашей эстраде появилась артистка, которая живет только ей свойственным способом воспринимать окружающий мир и своими чувствами в песнях его передавать…» Большинство из тех, кто оказался на том вечере, были единодушны: «Этой девочке надо заниматься на вокальном отделении, у нее редкий тембр голоса…», но Броневицкий этого мнения не разделял.