Теперь, Хеня, насчет Твоего приезда. Мамуся только и считает дни до желанного момента, когда увидит Тебя…
Мамины болезни не всегда чисто физического происхождения. Ее болезненное состояние в немалой степени от тяжкой тоски по родной земле. Кто знает, что бы ей больше помогло: Твой приезд к нам или ее визит к Тебе и нашей варшавской родне. Если бы это зависело только от меня, я несомненно предпочел бы, чтобы мама могла короткое время пробыть у Тебя, у себя на родине. Это бы оживило ее, дало запас сил… Мне кажется, если Ты согласишься и мама получит Твое приглашение, в конце концов она посетила бы Варшаву. Я твердо уверен, что хотя бы двух–трехнедельное посещение Варшавы, где кроме Тебя мама могла бы повидать и остальную часть семьи, дало ей намного больше, нежели Твой приезд, невзирая на то, что Твоего приезда мы все ждем с горячим нетерпением…
Я бы не огорчился, будь ответ столь же длинен, как мои вопросы и так же откровенен относительно не только Тебя и Яся и всей вашей жизни, относительно страны, по которой я тоскую — «mea culpa» [10], невзирая на прочные всесторонние узы, связывающие меня со здешней жизнью…
Все мы сердечно обнимаем вас.
Твой Кароль.
21.XI.26 г.»
«Старо–Константинов, 9.1Х.27 г.
Дорогая Хеня!
Тебя, возможно, удивит место, откуда я Тебе пишу. Так знай, что я уже неделю нахожусь здесь, направленный из Москвы для службы в оное местечко…
Выезжая из Москвы, я оставил мамусю в тяжелом состоянии, болезнь приковала ее к постели…
О себе писать почти нечего. Учебу я окончил успешно и поэтому теперь, оторвавшись от книг, чувствую себя словно новорожденный…
Я бы хотел, Хеня, писать Тебе больше и подробнее. Но свое намерение осуществить не могу, потому что надо ехать по служебным делам. Разреши отложить это до следующего раза. А пока — закончить крепким, долгим объятьем и поцелуем.
Кароль.
Сердечный привет Янеку. Равно как и всей родне, каковую увидишь».
В Смоленске Сверчевский сошел с поезда, поманил извозчика, тот вытянул вожжами лошаденку.
Штаб и политуправление Белорусского военного округа размещались на улице Реввоенсовета. К серому трехэтажному зданию примыкал недавно законченный кирпичный корпус.
Весной 1928 года стены политуправления и штаба сотрясали острые споры.
Начавшаяся еще четыре года назад военная реформа предполагала переход к единоначалию. Даже ярые приверженцы комиссарства в принципе против него не возражали. Их, однако, смущало — не поспешна ли передача полной власти в руки командира, не умаляет ли это воспитательной и просветительской работы, не усилится ли муштра, не возобладает ли слепое повиновение над сознательным. Эти проблемы обсуждались на все лады.