Он взял заготовленную грамоту и начал её скороговоркой зачитывать. Грамота оказалась длинной, и разморённые старички сразу же задремали. Один из них стал так затейливо высвистывать, что архиепископ гневно стукнул жезлом. Советники враз зашевелились и заговорили вразнобой:
— Пущай король назначит наместника свово, хоть и пана, но веры нашей, греческой.
— Чтоб держал город в воле мужей вольных, по новгородской старине.
— Верно, чтоб сам суда не судил, а тем, кому обида от Москвы вышла, всё возвернули как есть.
— И чтоб не воевал без нашего слова и волостей новгородских не раздаривал.
— И чтоб на службу в Литву нас не звал.
— И должность без вины не отнимать...
Так разговорились, что архиепископу опять пришлось применять свой жезл.
— Утишьтесь! — сурово молвил он. — Это всё в грамоте уже есть. Просвистели. Внимайте далее с тщанием и помните: на сей грамоте всяк свою подпись поставит.
Тут-то многие и пожалели, что пришли. Более уж с речами не лезли и разошлись тихо. Архиепископ задержал Курятника и стал наставлять его о завтрашнем дне. Тот настолько уж отвык слушать, что и здесь перебил:
— Не изволь беспокоиться, владыка. Не впервой с голопузыми управляться, повернём, куда схочем...
Матвей поселился у дьяка Славенского конца Олисея, давнего московского доброжелателя. Славенский конец что иной город: своя власть, суд, казна, тут и Ярославов двор, где исстари жил новгородский князь, главный Торг и Вечевая площадь. Оттого, верно, и вся Торговая сторона называлась часто Славенской. Раскинулась она на правом берегу Волхова, напротив детинца, открытая для всякого гостя, не защищённая от всякого недруга. Время показало, что самая верная защита для неё — дружба с Москвою, поэтому во всех новгородских смутах Славенская сторона стояла особняком и размирных дел не поддерживала.
Дьяк Олисей сед и костист, речь его странно извилиста, сразу не поймёшь что к чему, но, как ни петляет, всегда, подобно лесному ручью, приходит к своему стоку. На вопрос Матвея о причинах нынешней смуты ответил не сразу, посидел с прикрытыми глазами, потом неожиданно спросил:
— Ты сам-то женат?
Матвей покачал головой — за государевой службой обзавестись семьёй он так и не успел.
— А я уже двадцать лет со своей Настюткой живу, и дороже её в жизни у меня ничего нету. Быват, и ругнёмся, не без того, одначе жить без неё я бы уже не смог. Да-а. Тут мне как-то приснилось, будто заместо Настютки взял я в жёны соседскую дочку — девку молодую, ягодную. И стал я вскорости примечать, щё ничего она толком сделать не могёт. Вроде бы не гулящая девка — домаха, а, как говорится, и пол не мыт, и стол не сыт. Настютка, бывало, и не моется, а бела. Из этой же, хоть плещется беспрестанно, такой дух прёт, инда слеза вышибается. Не говорит — ласкочет, так щё звон в голове стоит, испечёт пирог — и корова не съест. Настютка на ногу легка, эта ходит, будто брёвна катат, — ну прям дурка