Вот ведь сколько сразу свалилось забот из-за дерзостного своевольника.
Наконец государь принял решение, полетели во все стороны его гонцы, а в Москву с приказом о немедленной отправке под Опаков усиленного пушечного наряда поспешил томившийся без дела Матвей.
— Ты вроде бы не рад своих дружков повидать? — спросил у него великий князь перед отправкой.
— Ныне всяк из нас рад, когда навстречу ордынцу посылается, — ответил Матвей, — да и не хочет князь Василий со мной водиться. Сдаётся, что нахитрил он со своей княгиней в верховском деле...
Матвей обрадовался возможности поделиться своими сомнениями, но великий князь слушать не стал. Не пришёл ещё час, посчитал он, раскрывать истинную роль верховских, потому оборвал:
— Нахитрил — ответит, а ты времени не теряй. Разобъясни князю всё, как есть, пусть поспешит с отправкой наряда под Опаков, зане там немного наших остаётся. И если уж так невтерпёж самому, можешь ехать с теми пушкарями на рубеж.
Матвей прибыл в Москву глубокой ночью, но в княжеской гриднице ещё горел свет — на Василия вдруг столько свалилось забот, что ни дня, ни вечера не хватило. Сперва у него вышла стычка с пушкарями. Потребовал он возвращения в зельевой амбар того самого Куприяна, которого всё же выпросил себе упрямый Семён. Невидно работал вечно пьяный Куприян, а без него разгодилось дело в амбаре — сразу же испортили большую партию огненного зелья. Вот уж истинно по присловице: кто пьян да умён, два угодья в нём. Семён воспротивился: парень-де на ноги становится, зачем сызнова губить? Его поддержали пушкари, начали с Куприяна, потом присовокупили разное и докричались до того, что он, князь, нарочно задерживает их отправку на рубеж. Грех действительно был, не хотел Василий баловать Холмского, для которого предназначался пушечный наряд, ибо тому хватало и государевых милостей. Но не смердячее это дело оружничему указывать. Зашёлся он в ответном крике, а те и глазами не поморгали. «Не знал бы тебя прежде, сказал бы: враг ты нашему делу», — резанул ему Семён. А вертлявый, ехидный дед, бывший среди пушкарей, добавил, что страшен-де враг не тот, что за рубежами, а тот, что за плечами. Пригрозили пожаловаться Патрикееву, пришлось отступиться и пообещать скорую отправку. Перед глазами Василия мелькали красные, обожжённые огнём лица пушкарей, слышались их крепкие, будто кованые, глотки. «Эти хамы ничего не боятся, а князь для них навроде придорожного чертополоха — ударят палкой и не оглянутся», — жёг стыд за испытанное унижение. С недавних пор он всё время опасался какого-то разоблачения, страх отнял былую гордость и заставлял сносить подобные обиды. Пришлось и на этот раз попытаться заглушить его хмелем.