Она кивнула, словно слушала меня лишь краем уха.
— Когда его застрелили? — спросила она, и опять легкая дрожь сотрясла ее.
— Полагаю, сегодня утром. Вскоре после того, как он встал. Я уже сказал, он только-только побрился и собирался принять душ.
— Скорее всего, — сказала она, — это произошло довольно поздно. А я здесь с половины девятого.
— А я и не думал, что это вы застрелили его.
— Ужасно мило с вашей стороны, — сказала она. — Но ведь это мой платок — не так ли? Хотя духи не мои. Но я не думаю, что полицейские так уж чувствительны к качеству духов — или к чему-либо еще.
— Совершенно верно — и на частных детективов это тоже распространяется, — сказал я. — Вам все это доставляет такое удовольствие?
— О Господи! — сказала она и с силой прижала ко рту тыльную сторону руки.
— В него стреляли пять или шесть раз, — сказал я. — И только два попадания. Он был загнан в угол душевой ниши. Думаю, сцена была довольно жуткая. Масса ненависти на одной стороне. Или очень холодный рассудок.
— Возненавидеть его было нетрудно, — глухо сказала она. — И убийственно легко полюбить. Женщины — даже порядочные женщины — так отвратительно ошибаются в мужчинах.
— Вы хотите сказать, что когда-то думали, что любите его, но сейчас так не думаете и что вы не убивали его.
— Да. — Теперь голос у нее был легкий и сухой, как духи, которыми она не хотела душиться на службе. — Я уверена, что это останется между нами, не так ли? — Она рассмеялась коротко и горько. — Мертвый, — сказала она. — Бедный, самовлюбленный, дешевый, дерзкий, красивый, вероломный парень. Мертвый, холодный, списанный. Нет, мистер Марлоу, это не я застрелила его.
Я ждал, давая ей возможность привыкнуть к случившемуся. Спустя какое-то время она спокойно спросила:
— Мистер Кингсли знает?
Я кивнул.
— И, конечно, полиция тоже.
— Еще нет. Во всяком случае, от меня — нет. Это я нашел его. Входная дверь была плохо закрыта. Я вошел. И нашел его.
Взяв карандаш, она снова ткнула им в платок:
— Мистер Кингсли знает про эту надушенную тряпку?
— Никто о ней не знает, кроме вас и меня — и того, кто его подложил.
— Очень любезно с вашей стороны, — сухо заметила она. — А еще любезнее думать то, что вы подумали.
— В вас есть эта черта возвышенной отчужденности и достоинства, которую я люблю, — но смотрите, не перегните палку. Как вы считаете, что я должен был подумать? Вот я извлекаю эту тряпицу из-под подушки, обнюхиваю, поднимаю вверх и говорю: «Ну-ну, инициалы мисс Фромсетт и все такое. Должно быть, мисс Фромсетт знала Лейвери и, может быть, даже очень интимно. Скажем так, просто в интересах истины: так интимно, как только может представить себе мой испорченный умишко. А это значит чрезвычайно, чертовски интимно. Но это же дешевый синтетический сандал, а мисс Фромсетт не станет пользоваться дешевыми духами. К тому же, это лежало под подушкой Лейвери, а мисс Фромсетт никогда не оставляет свои платочки под подушкой мужчины. Следовательно, это не имеет абсолютно ничего общего с мисс Фромсетт. Это всего лишь оптический обман».