О Спартак, Спартак, дорогой мой, тебя молит бедная женщина, тебя заклинает несчастная мать, и дочь твоя, слышишь ли Спартак, твой ребенок вместе со мной обнимает твои колена, обливает слезами и покрывает поцелуями твои руки; с горькими слезами и стенаниями обе мы умоляем тебя, чтобы ты сохранил свою драгоценную для нас жизнь, ибо она нам дороже всех сокровищ мира.
Рука моя дрожит, выводя эти строки, слезы душат меня, текут из глаз и падают на папирус, такие горячие, что в некоторых местах ими будет стерто написанное мною.
О Спартак, мой Спартак, пожалей свою дочь, пожалей меня, ведь я всего только слабая, несчастная женщина, я умру от отчаяния и горя, если ты погибнешь…
О Спартак, пожалей меня… я так люблю тебя, боготворю тебя и поклоняюсь тебе больше, чем поклоняются всевышним богам! О Спартак, пожалей меня...
Валерия.
Невозможно передать словами, что чувствовал бедный гладиатор, читая это письмо. Он плакал, и обильные слезы струились на папирус, смешиваясь со слезами, пролитыми Валерией и оставившими здесь свой след. Прочтя письмо, он поднес его к губам и стал целовать страстно, неистово, безумно. Рыдая, он покрывал его бессчетными поцелуями. Потом, уронив руки, замер, крепко сжимая письмо, и долго стоял неподвижно, вперив в землю глаза, полные слез. Он погрузился в сладостное и печальное раздумье.
Кто знает, где витали в эти мгновения его мысли… Кто знает, какие радужные видения проносились перед его взором… Кто знает, каким дивным призраком он упивался…
Мысли его текли, грустные и полные нежности, но наконец, очнувшись, он вытер глаза, еще раз поцеловал папирус и, свернув его, спрятал у себя на груди. Затем, надев панцирь и шлем, опоясавшись мечом и взяв в руку щит, кликнул своего контубернала и приказал ему подвести коня, а конникам передать, чтобы они были готовы следовать за ним.
Через полчаса, предварительно поговорив с Граником, он ускакал галопом из лагеря во главе трехсот конников.
Через несколько минут после отъезда Спартака в его палатку вошла Мирца, а следом за ней Арторикс.
Юноша умолял и заклинал девушку открыть ему причину, мешающую ей стать его женой, Мирца же, как всегда, молчала, тяжело вздыхая и проливая слезы.
— Я не могу больше так жить, поверь мне, Мирца! — говорил галл. — Не могу больше, клянусь тебе жизнью Спартака, которая для меня гораздо дороже моей собственной жизни, ибо для меня она священна. Клянусь, что в моей любви к тебе, в моей страсти нет ничего мелкого, никакой слабости человеческой; она стала огромной, она завладела всеми моими чувствами, всем моим существом, всей душой. Когда мне станет известно, что отвращает тебя от меня, что налагает на тебя запрет стать моей женой, может быть… кто знает?., может быть, меня убедит эта непреодолимая необходимость; может быть, она станет для меня неоспоримой, я осознаю ее неизбежность… я, может статься, покорюсь неумолимому року. Но чтобы я, не ведая, какая причина лишает меня возможности стать счастливейшим из людей, хотя я знаю, что ты любишь меня, — чтобы я добровольно отказался от радости всей моей жизни и молча покорился, — нет, не верь этому, не думай, что это случится когда-нибудь!..