Арторикс говорил с глубоким волнением, с большой искренностью и любовью. Голос его дрожал, лицо побледнело. Перед Мирцей стоял человек, говоривший то, что он действительно чувствовал.
Она была растрогана и переживала большое, невыразимое горе.
— Арторикс, — сказала она сквозь слезы, — Арторикс, умоляю тебя именем богов твоих, ради твоей любви к Спартаку, не настаивай, не расспрашивай меня больше. Мне так тяжело! Если бы ты только знал, какое горе ты мне причиняешь, поверь мне, Арторикс, ты больше не спрашивал бы меня ни о чем!
— Выслушай же меня, Мирца, — сказал галл, в порыве страстной любви теряя самообладание, — выслушай меня. В таком душевном состоянии, в такой печали и с таким чувством безнадежности, клянусь тебе, я больше жить не могу. Видеть твое прелестное лицо, любоваться чистым сиянием, которое излучает твой взор, каждый миг видеть твою нежную, кроткую улыбку, знать, что я мог бы обладать этим сокровищем добра и красоты, и быть вынужденным отказаться от всего этого, не ведая причины, — это свыше моих сил. Если ты не откроешь мне тайны, если не поведаешь секрета, лучше мне умереть, чем жить, потому что я не могу, больше не могу так мучиться и страдать. Да поразит Спартака в этот миг своей молнией всемогущая Тарана, если я не упаду бездыханным на твоих глазах из-за твоего упорного, необъяснимого молчания!
И с этими словами Арторикс с искаженным от волнения лицом выхватил из-за пояса кинжал и взмахнул им, собираясь нанести себе удар.
— Нет, нет, во имя великих богов! — воскликнула Мирца, умоляюще сложив руки. — Нет! Не надо! — И прерывающимся от волнения голосом добавила: —Я предпочту бесчестье… перед тобою… предпочту лишиться твоего уважения ко мне, чем видеть твою смерть! Остановись… выслушай меня… Арторикс… я не могу быть твоей женой потому, что я недостойна тебя… я умираю от стыда… но ты все узнаешь, мой любимый, обожаемый Арторикс!
И, закрыв лицо руками, она горько зарыдала, потом торопливо заговорила прерывающимся от рыданий голосом:
— Рабыней… понуждаемая плетью моего господина… истязаемая горячими розгами, я поневоле принадлежала другим… — и снова зарыдала, низко склонив голову и закрыв лицо руками.
При этих словах лицо Арторикса потемнело, глаза засверкали от страшного гнева, и, подняв руку, сжимавшую кинжал, он крикнул мощным голосом:
— Да будут прокляты эти подлые торговцы людьми… Да будет проклято рабство!.. Да будет проклята человеческая жестокость!..
Потом, вложив кинжал в ножны, он бросился к ногам Мирцы, схватил ее руки и, покрывая их поцелуями, в порыве великой любви воскликнул: