— Ты можешь взять из своих вещей все, что посчитаешь нужным. Как будешь готова, сообщи Леви, он тебя отвезет. А теперь иди, Джиллиан, у меня много дел, — он поводит бровями, показывая взглядом на дверь, и, пока я растерянно мнусь на месте, совершенно не зная, куда себя деть, что делать, как быть, он откидывается на спинку кресла и вновь возвращается к уже остывшему кофе. Он пьет его без сахара, не разбавляя сливками или молоком, двойное — знаю, потому что успела выучить. Как и то, что он любит Шато Марго, костюм-тройку и чтение, а также алое постельное белье, древесные ароматы и тишину. На самом деле я знаю намного больше, вот только теперь это уже не пригодится, ведь, вполне возможно, мне придется привыкать к другому хозяину.
— Я могу вас кое о чем попросить, мистер Рэми? — шепчу, намеренно называя его по фамилии, и чувствую, как моя жизнь рушится на глазах, превращаясь в руины, из которых я должна сотворить нечто новое и более прочное. Будет сложно, будет больно, но мне нужно выстоять, нельзя иначе. А самое странное, что я не чувствую обиды или злости на Господина, так просто отказавшегося от меня, скорее досаду от мысли о том, что я, жалкая и наивная дура, больше никому не нужна. — Адель. Она еще жива?
— Да.
— Позвольте мне увидеться с ней, — не надеюсь, что он рассмотрит мою просьбу, и даже успеваю развернуться к двери — слишком долгая пауза повисает в кабинете, — как Рэми в очередной раз удивляет, равнодушно кидая:
— Как хочешь.
* * *
Наверное, в каждом доме Митрополя есть эти проклятые подвалы, в которых спрятаны секретные комнаты. В одной из таких я провела несколько дней, утопая в собственном безумии и терзаниях, может поэтому едва нахожу смелость вступить в каменную ловушку, где пахнет затхлостью и отчаянием, тяжелым, ядовитым отчаянием, сковывающим грудь и вызывающим тошноту. Мне жаль Адель, ведь я прекрасно представляю, через что ей придется пройти.
— Советую не подходить к решетке, — говорит Леви, включая свет и указывая взглядом вглубь длинного коридора. Он тактично не следует дальше и, закрывая тяжелую дверь, оставляет нас с Адель наедине. Все же он не лишен понимания, и это, черт побери, трогает. Не вижу ее в темной комнате, потому что свет от тусклой лампочки освещает лишь решетчатые прутья и линию каменного пола, но зато слышу как гремят цепи, когда она, замечая меня, начинает подходить ближе.
— Боже мой, — прижимая ладонь к губам и сдерживая крик ужаса, произношу я, когда окровавленные, будто лишенные кожи пальцы, обхватывают прутья, и Адель, изуродованная до неузнаваемости, кидает на меня голодный испепеляющий взгляд.