«Так и есть: не одно! Врозь шавелются. Господи, что делается?! Отец наказывал — молись чаще, будешь иметь всякую помощь».
Молитва, однако, на ум не шла. Ей хотелось заплакать, окунуть в слезы худые мысли, чтоб полегчало. Но и слез не случилось. Она просто затаилась с открытым ртом в ожидании боли. Зародившаяся в ней жизнь была ей самой недоступна. Все жило в странном единстве, обговоренном, без ее согласия, на других, недосягаемых разуму высотах. Она оставалась слепой, непосвященной участницей таинства. Ждть, терпеть — ничего другого не оставалось…
Снизу к сердцу подкатила сырая боль и тут же разделилась на две самостоятельные боли.
«Двое их, — прикусила губу Клавдия, — пеленок не напасешься! А Родион! Пошто так смотрел?! Одного еще потерпит, за двоих — нарявет. То и порог указать может. Матушка родненькая! Остаться, чо ли? Подниму ребятишек, не безрукая. Ох, нет! Сколь терпеть можно?! Отец извелся. Стыдно-то как! Будто тунгуска, легла под первого встречного. Вот он какой, бриткий. Ох, Господи, ни любви, ни покоя, одно пузо боле себя самой. Чего желать — не знаю… Будь что будет. Везде люди живут, пособят, коли что. И Господь к тебе не жалок значит — двойню отрядил. Милость это, внимание Божие».
Около возка кто-то остановился. Клавдия взглянула — Родион. Стоит серьезный, при нагане. Рядом с ним — начальник ворожеевекой бедноты Сидор Носков. Сколько себя Клавдия помнила, всегда он без руки был. Маленькая думала — таким уродился, потом объяснила мамка — на войне рука утеряна.
Все в Сидоре широко: и лицо, и плечи, и нос, вывернутый донельзя круто, словно напоказ своего внутреннего содержания. Он в том носу пальцем ковыряется, отчего произнесенные им слова получаются гундосые:
— Рыскуешь, Николаич, неровен час растрясет девку.
— Стерпит! — отмахнулся Родион. — Не городская — стерпит.
— Всяко бывает. За такое не поручишься. Тут повитухи есть, возьми, хоть мою Дарью…
— На какой хрен мне твоя Дарья? Доктора есть, настоящие.
— Как знаешь, — обиделся немного Сидор. — Наследничек когда зачат?
— Чо?! — нижняя челюсть Родиона поползла вверх, как кто ее двинул. — О чем это ты дознаешься?!
— Интересуюсь, значит, для верности, а вдруг…
— Иди, Носков. Слышь — иди по-доброму! Проверь, сколь овса загрузили.
— Зря обижаешься. Я ж не по злобе, от участия душевного…
Родион глядит поверх головы Носкова, ему хочется постучать по узкому, скошенному к широкой переносице, лбу инвалида. Но неудобно — люди вокруг. Тогда он крикнул:
— Тебе ж приказано, обрубок! Чо дубьем стоишь?!
Носков сразу побежал, отмахивая пустым рукавом шинели. Родион свернул цигарку и закурил.