— Пошто поносливые слова говоришь?! — насупился хлыст. — Миром сказать можно!
Родион выстрелил в воздух. Разговор сразу прекратился. В тишине многие вспомнили о Христе… не совершил Господь чуда: дыра была на месте. Христос плакал…
Добрых поднял пахнущий керосином факел, протянул его Строкову:
— Решился, праведник?
— Не, — покачал головою Евлампий, — боюся!
— Не от сердца отказываешься, хотел ведь.
— Кому другому предлагай! — решительно отмахнулся Евлампий.
— Греховно ваше насилие, — поддержал хлыста Дорохов. — Вы народную власть устанавливаете? Народ вас просит — не жгите храм.
Родион улыбнулся, но на Дорохова даже не взглянул. Смотрел в сторону занесенной снегом скамьи, где стоял арестованный на выселках капитан. Офицер увидел его взгляд и потупился. Засохшая на шинели смола похожа на потеки крови, и весь он какой-то измятый, небритый, потерянный.
Родион бросил к ногам пленного факел:
— Твой черед, ваше благородие. Имя неловко по темноте душевной. Тебе терять нечего. Удостой вниманием человеческий обман. Отпущу…
Капитан расправил плечи, вздернул голову. Щетинистый подбородок слегка поднялся над золотом погона. Он смотрел на командира особого отряда без всякого чувства в серых, слегка раскосых глазах. Родион понял — с ним лучше не заводиться, иначе придется пристрелить.
И он сказал:
— Боишься, ваше благородие? Хлыст в погонах! Спытать тебя хотел. Хлипок оказался. Все, товарищи! Дурь эта пускай стоит до тех пор, пока сознание в вас образуется нормальное. Венчать вас нынче будет законный представитель советской власти Егор Тимофеевич Шкарупа. Лично присутствовать не может — ранен на боевом задании.
— Кем оставляешь Егора: старостой или сводней? — спросила жена пастуха Тихона.
— Начальником. Еще узнаешь — каким строгим! Желаю всем вам преданно стоять за нашу народную власть. На том митинг кончаю. — И, кашлянув в кулак, заревел густым, надрывным басом:
Уставай проклятьем заклейменный.
Весь мир голодных и рабов.
Кипить наш разум возмущенный…
Бойцы прижали к бедрам винтовки, вытянулись, начали дружно подпевать. Глядя на них, поднялись с возка арестованные, а Плетнев даже стащил с головы лисью шапку.
Деревенские слушали затаив дыхание. Он опять нашел у них самое незащищенное место: песня коснулась каждого, такой она была особенной.
— «Мы наш, мы новый мир построим», — неслось с церковного крыльца. Но перед этим слившиеся в один рев голоса грозились разрушить мир старый. Уничтожить его весь к такой матери, до самого основания! Песня не просила, она требовала и непременно свое возьмет. Такую хорошо петь с оружием в руках, большой компанией, чтоб у всех было общее боевое настроение и общее лицо, одно на тысячи поющих. Не пусгое проклятье собрала в себе ревущая мелодия, но решительную силу, способную обрушить неумолимую беду на тех, кто не желает ей вторить. Как клокочущий огонь, она пожирала в человеке слабые его сомнения, раскаляла докрасна дремавшие в нем страсти, отчего сам он становился источником огня. Не звуки — пламя изрыгали поющие рты. В том пламени горел храм Божий, распадалась соборная любовь, теряя, точно больная ель, свой живой зеленый наряд.